Так случилось и в этот раз. Перед тем, как подойти к подземной решетке, Кондульмеро в специальный глазок рассмотрел того, кто пришел на тайную аудиенцию. Солнечный свет, последовательно отразившийся от четырех медных зеркал, высветил болезненное узкое лицо с ухоженной бородкой «под Карла Испанского» и бледными губами. Этого агента инквизитор знал как Рикардо. Хотя подозревал, что настоящее имя узколицего содержало гортанные звуки, характерные для варварского наречия алеманов[114].
Кондульмеро не спеша спустился по ступенькам, ответил на приветствие Рикардо скупым кивком и открыл решетку. Инквизитор собственноручно смазывал ее жиром, добытым из чрева нарвалов. Кроме своей непосредственной функции это вещество выявляло предателей. Если бы Рикардо пришел со злыми намерениями, кованые завесы при повороте издали бы особенный отчаянный скрип. В этом свойстве жира нарвалов инквизитор имел возможность убедиться дважды.
Закрыв решетку, он провел агента в библиотеку. Затем вернул на место шкаф и тщательно проверил, не подслушивают ли со стороны внутренних помещений виллы. Убедившись, что ищеек поблизости нет, Кондульмеро занял глубокое кресло, специально подогнанное под формы его тучного, обремененного болезнями тела.
– Ты уже слышал об утренней находке? – спросил он агента.
– Монсеньор имеет в виду убийство писаря Николатини?
– Именно это монсеньор и имел в виду. А ты уверен, что это не был несчастный случай?
– Уверен. Писарь снюхался с аббатом Мартини.
– Это проверенный факт?
– Вы платите мне, монсеньор, а я плачу́ тем, кто обладает точной информацией. За деньги в Венеции можно узнать обо всем. Даже о том, прошу прощения, что именно сказал светлейший дож своей любовнице сеньоре Леоне нынешним утром, после того как в третий раз воспользовался ночным горшком.
– Это не смешно.
– Однако же это правда, монсеньор. Продажность в Республике стала всеобщей.
– Тогда ты должен знать, кто убил Николатини. Вернее, кто приказал убить несчастного секретаря.
– Еще не знаю, но могу узнать. За ваши деньги.
– Но хоть какое-нибудь предположение есть?
– Предположение, монсеньор, всегда есть.
– Масоны?
– Вероятнее всего.
– Выходит, они как-то узнали о том, что Николатини стал агентом Рима.
– Я же говорю, монсеньор, все тайны имеют цену. А масоны далеко не бедны.
– А что касательно того дела, которое я поручил тебе на прошлой неделе?
– Я узнал. Вы были правы.
– Детальнее.
– Но, я прошу прощения, ваша милость, вы в прошлый раз…
– Рикардо, ты ужасный вымогатель. – Кондульмеро достал из тайного ящика тяжелый кошелек и бросил его на колени агенту; звякнул металл. – Может, это не мое дело, парень, но ты слишком много играешь. Мне сказали, что с Рождества ты проиграл не меньше, чем стоит пристойный особняк.
– Моя профессия того требует, монсеньор. Нигде люди так не болтают, как за игрой в боччи[115], – заметил агент. – И редко кто так легко расстается с опасными тайнами, как игроки.
– Смотри не переусердствуй.
– Все профессии имеют свои недостатки и риски, монсеньор. Врачи вынуждены ежедневно общаться с заразными и вонючими пациентами, сбиры – с отбросами общества, а исповедники – с занудными грешниками и грешницами. Моя профессия тоже не без печалей. Я должен время от времени проигрывать в боччи всяким ослам, чтобы те на радостях рассказывали о тайнах своих хозяев.
– Давай о деле, – поторопил его инквизитор.
– Я снял копии со свежих гороскопов, составленных для светлейшего дожа его личным астрологом. Тем старым лисом Пинетти, приехавшим из Рима накануне Дня святого Марка[116]. Вот они. – Рикардо положил на стол кипу бумаги. – Ничего критического, за исключением…
– Я сам посмотрю. – Инквизитор поднес к близоруким глазам гороскоп. – Гм… – он поднял глаза и встретился с равнодушным взглядом агента. – Я правильно понял?
– Вы о чем?
– О светлейшем доже.
– Я огорчен.
– Чем ты огорчен? Ты не мути воду, здесь мы вдвоем, можно без галантных предисловий.
– Светлейший дож не доживет до следующей Пасхи. Если, конечно, синьор Пинетти правильно растолковал небесную карту. Кстати, монсеньор, там есть и ваш гороскоп. Дож заказал римлянину гороскопы всех высших чиновников.
– Я смотрю.
– Под гороскопом младшего Корнаро.
– Говорю же: я смотрю, – дыхание инквизитора участилось.
– Извините, монсеньор.
– А это что? – Кондульмеро ткнул в латинскую надпись. – Какая такая «смертельная опасность со стороны Марса, который будет находиться в созвездии Девы»?
– Там растолковано.
– Ага, вижу… Какой еще к черту «звездный крест в шестом Доме»?.. Здесь написано, что мне угрожают этот крест и планета Марс, до тех пор, пока Герметическая Дева остается в заключении.
– Что-то вроде того, монсеньор.
– И тебе известно, что конкретно имеется в виду?
– Я могу только догадываться.
– Я слушаю.
– Но, монсеньор…
– Я же только что сказал тебе: не надо предисловий, Рикардо, всех этих «но». Мы с тобой, как-никак, не первый год знаем друг друга.
– Я думаю, что речь идет об арестованной масонской крале.
– О Констанце Тома?
– Да.
– Какая же она «дева»? Она замужем.
– Генрих Тома – импотент.
– Вот как? С такой очаровательной женой?
– Брак по расчету. Банкира интересуют не женщины, а овощи. Ну и деньги, конечно. Он ведь банкир.
– А что интересует банкиршу?
– А вот ее-то как раз интересуют женщины.
– Да? – оживился Кондульмеро. – Она последовательница сафических дев с Лесбоса?
– Известная последовательница, монсеньор. Говорят, что в Триесте у нее гарем юных наложниц. Кроме того, она завлекла в свои игры чуть ли не половину тамошних знатных дам. Все просто без ума от этой Констанцы. Ее сестра, кстати, тоже разделяет с ней ложе.
– Дьявол, Рикардо, очень часто метит своих слуг красотой… А среди наших аристократок у Тома есть любовницы?
– Не знаю, монсеньор. Хотите узнать?
– Я заплачу за эту информацию.
– Я поспрашиваю у знающих людей.
– Поспрашивай, обязательно поспрашивай… Значит, она еще девственница?
– Есть такое предположение.
– И тогда «Герметическая Дева» – в самую точку.
– Да, монсеньор.
– Выходит, для того, чтобы избежать опасности, я должен способствовать освобождению гнусной шпионки, революционерки и развратницы?
– Вам решать, монсеньор.
– Вот оно как… – Инквизитор застыл, наблюдая, как солнечный луч, прорвавшийся сквозь пыльное окно и не менее пыльное стекло книжного шкафа, играет узкими отблесками на золотом тиснении фолианта. Он вдруг почувствовал себя предельно незащищенным. Ощутил всеми фибрами свое сквозное сиротство на ветрах жестокого века.
«Только подумать! Николатини, государственного служащего Республики, утопили в канале, как котенка, за одну лишь связь с черным аббатом! Все вокруг продажные, все предатели. Этот узкомордый негодяй прав… Я ведь тоже дал аббату аудиенцию, говорил с ним о Тома. Масоны наверняка знают об этом. Конечно же знают. Они, аспиды, все знают. А если они вдруг решат, что именно я превратился в главную преграду на пути освобождения их ведьмы? Вот тогда и придет Марс к созвездию Девы! К созвездию, под которым я родился. С кинжалом придет, с удавкой, с медленными и быстрыми ядами. И кто его тогда остановит? Кто? Эта, до последнего винтика прогнившая, государственная машина?»
Умирать инквизитор не хотел. Его тело хотело жить, совокупляться с покорной и нежной наложницей, вкушать вкусные блюда, приготовленные специально выписанным из Неаполя поваром, и пить густое кипрское вино. Перед его внутренним взором вновь возникло раздутое мертвое лицо сегодняшнего утопленника. Он, наверное, тоже любил жизнь и ее маленькие радости.
– Пойдем, проведу тебя, – обратился инквизитор к Рикардо, нажимая ногой на рычаг под столом и тяжело поднимаясь с кресла. – Собери для меня все, что можно узнать о масонах. Все-все, что тебе удастся узнать. Не жалей денег и будь осторожным. Я буду ждать тебя в этот же время ровно через три дня.
Констанца уже в первую неделю после ареста потеряла счет дням. В конце концов от голода и отчаяния она впала в странное состояние, когда грань между реальностью и видениями из четкой разделительной линии превратилась в туманную и призрачную полосу, которая уже ничего не разграничивала и никого не останавливала. От реальности к видениям и обратно начали двигаться контрабандные фрагменты впечатлений, снов, ужасов и воспоминаний. Сначала ей казалось, что за ней вот-вот придут палачи, и она представляла себя вопящей голой и раскоряченной на спине деревянной «кобылы». Констанца физически ощущала, как острая сосновая доска медленно и неумолимо режет грешные места ее тела, впивается в распухшую плоть, как привязанные кожаными ремешками свинцовые гири растягивают ее бедра и медленно срывают с ног кожу. Как уксус, в котором палачи вымочили ремешки, разъедает обнажившееся мясо, как большие черные мухи садятся на ее раны, чтобы отложить в них свое потомство. Боль предвиденная превращалась в боль реальную, сотрясала ее плоть и в конце концов выбрасывала сознание в спасительное небытие.
