И опять мы поехали очень-очень медленно. Она говорила ему, куда ехать, где надо сворачивать, называла улицы. Мы ехали словно наугад. Пока она подсказывала ему дорогу, я приподнял ей юбку и потихоньку стал ласкать ее. Она не сопротивлялась. Он ничего не видел. Он вел машину. Это было потрясающе: я ласкал ее прямо у него под носом, а он ничего не видел. Но даже если бы он увидел, думаю, это не остановило бы меня, потому что если бы он посмел сказать хоть слово, я бы воспользовался этим, чтобы выкинуть его из машины. Мы подъехали к ночному ресторану, нечто вроде бунгало на сваях: там танцевали и ужинали. С одной стороны находилась площадка для танцев. С другой — отдельные кабинеты для желающих поужинать. Он припарковал «делаж», и мы вошли в ресторан. Она поддерживала его и помогала подниматься по лестнице. Он был совершенно пьян. При свете она выглядела очень бледной и измученной. Но я-то знал почему: потому что ей безумно хотелось отдаться мне и еще из-за того, что я делал с ней в машине. Как только я увидел, что люди странно посматривают на нас и вроде бы посмеиваются над ним, у меня пропало всякое желание вышвыривать его вон. Я был с ним заодно против всех, но не против нее. Но в то же время мне уже все это порядком надоело. Она была так ласкова с ним, а он еле двигался: чтобы добраться до ресторана, нам потребовалось три четверти часа. И всю дорогу я ласкал ее. Она выбрала кабинет, который выходил на площадку для танцев, далеко от входа. С великим облегчением он рухнул на стул: больше ему не надо было вести машину и вообще что-либо делать, даже шагать. Какую-то секунду я спрашивал себя, что я здесь делаю с этими людьми, но я уже не мог оставить ее. И все же она раздражала меня, потому что была такой ласковой с ним, такой терпеливой, а он так ужасно медлителен. Мы словно увязли с ней вместе в сладком сиропе, стремясь друг к другу и никак не могли из него выбраться. Мне казалось, что с тех пор, как мы вышли из «Эдема», я вижу ее где-то в конце туннеля, и она зовет меня глазами, грудью, губами, но мне никак не удается до нее дойти. Заиграли «Рамону». И вдруг мне захотелось подвигаться, потанцевать. Думаю, даже если бы на площадке для танцев никого не было, я бы один стал танцевать под «Рамону». До сих пор я считал, что не умею танцевать, но тут вдруг сделался классным танцором. Возможно, я бы тогда смог танцевать и на канате. Либо я должен был танцевать, либо вышвырнуть его вон. И знаешь, иногда «Рамона» бывает еще прекраснее, чем мы раньше думали. Я встал. Пригласил первую попавшуюся женщину. Маленького роста, довольно симпатичную. Пока я танцевал с ней, я так желал другую, что даже не ощущал ее в своих объятиях. Мне казалось, что я вообще танцую один. Когда я вернулся к ним, я понял, что очень пьян. Она смотрела на меня широко открытыми, блестящими глазами. Позднее она сказала мне: «Когда я увидела, что ты танцуешь с другой, я закричала, но ты не услышал». Я понял, что ей плохо, что она несчастна, но не знал почему. Думал, что, может быть, это из-за него, что, пока я танцевал, он, может быть, сказал ей что-нибудь, упрекнул. На столе стояли три яйца под майонезом. Он подцепил одно яйцо целиком, засунул его в рот и принялся жевать. Яйцо струйкой текло у него изо рта до самого подбородка, но он этого не замечал. Вслед за ним я подцепил и свое на вилку и, так же как и он, целиком засунул его в рот. Она рассмеялась. Он тоже стал смеяться, по-моему, мы были похожи на трех закадычных друзей. Он проговорил медленно, с набитым ртом: «Ты мне нравишься, парень». И заказал шампанское. С тех пор как я пошел танцевать, она, казалось, на что-то решилась. Я понял, в чем дело, когда принесли шампанское и она принялась за дело. Она наполнила его бокал до краев и, держа в руках бутылку, ждала, пока он выпьет. Он выпил залпом. Тогда она налила себе, мне и снова ему. И опять же она дождалась с бутылкой в руке, когда он выпьет второй бокал. Тогда она снова налила, но уже ему одному. А потом еще раз — итого четыре раза подряд. Я смотрел на нее как завороженный. Я понял, что приближается момент, когда мы наконец останемся с ней одни.
Нам принесли три порции камбалы, украшенной кружочками лимона. Видимо, это и был весь наш ужин, не считая яиц под майонезом. Было двенадцать часов ночи. В ресторане яблоку негде было упасть, подавали только выпивку. Он съел половину своей камбалы и заснул. Я выпил свой бокал шампанского и попросил у нее еду. Съел всю свою камбалу, а потом еще и ее, когда она мне предложила. Еще никогда в жизни мне не хотелось так пить, есть и спать с женщиной.
Внезапно глаза ее расширились, а руки начали дрожать. Она встала, перегнулась через стол, на котором лежала его голова, и мы поцеловались. Когда она снова выпрямилась, губы у нее обесцветились, а у меня во рту остался миндальный привкус от ее помады. Она продолжала дрожать. Муж ее спал.
Мы склонились друг к другу, и я поцеловал ее в губы. «На нас смотрят», — сказала она. Мне было наплевать.
Тем временем он начал просыпаться. Можно было предугадать, когда он проснется: он ворчал и встряхивался, и у нас было время оторваться друг от друга до того, как он поднимет голову. «Что мы здесь делаем?» Она ответила очень мягко: «Не волнуйся, Пьер, вечно ты что-то выдумываешь». Он снова выпил и снова заснул. Мы опять склонились друг к другу через стол и поцеловались поверх его огромной головы. То есть пока он спал, наши губы сливались, не в силах оторваться друг от друга. Ничем другим мы друг друга не касались, только губами. А она продолжала дрожать. Даже губы ее дрожали. Он просыпался: «Хоть бы выпить чего-нибудь». Он говорил очень медленным, точно одеревеневшим голосом. Она наливала ему шампанское. Он был совершенно пьян, казалось, когда он спит, ему становится гораздо легче и он перестает терзаться, словно страдания утихают в тот момент, как он засыпает, но снова просыпаются, как только он вновь открывает глаза. Не знаю, подозревал ли он о том, что происходит. Но думаю, что все-таки нет, мне кажется, больше всего ему не хотелось просыпаться; тяжело было смотреть на свет, слышать музыку и видеть танцующих людей. Он приподнимался, на десять секунд открывал глаза, потихоньку ругал кого-то, и снова голова его падала на стол. «Пьер, тебе же хорошо здесь. Чего ты еще хочешь? Спи и не волнуйся ни о чем». Тут он вроде бы улыбнулся: «Ты права, Лина, какая ты милая». Ее звали Лина, я узнал это от него. Она говорила с ним необыкновенно ласково. Теперь, когда я узнал ее поближе, я думаю, она делала это не только для того, чтобы мы могли спокойно целоваться, но потому что она очень хорошо к нему относилась, а, возможно, и любила его до сих пор. Всякий раз, когда он пытался подняться, она наливала ему бокал шампанского. Он мгновенно проглатывал его. Вино уходило в него, словно в песок. Он не просто пил, он заливал в себя шампанское. И снова падал. Она наклонялась, и мы целовались. Она перестала дрожать. Волосы у нее совершенно растрепались, губы поблекли, теперь она казалась красивой только мне одному, который слизал ее губную помаду и смял ее прическу. Она была совершенно счастлива и не могла этого скрыть, и потому вид у нее был вызывающий. Он снова начал ворчать. Мы оторвались друг от друга. Он поднялся: «Хочу виски». Она сказала ему, я хорошо это помню: «Ты всегда требуешь невозможного, Пьер. Я не знаю, где официант. Мне придется идти его искать». — «Не беспокойся из-за меня, Лина, я негодяй». На нас смотрели. Мне кажется, никто не смеялся. Те, кто сидели за соседним столиком, где была малышка, с которой я танцевал, перестали разговаривать и только смотрели на нас.
Ему захотелось в туалет. Он поднялся с трудом. Она взяла его под руку и помогла пройти по залу. На ходу он очень ругался: «Какой бордель!» — кричал он так громко, что его было слышно даже несмотря на оркестр. Она говорила ему что-то на ухо. Наверное, успокаивала. Пока их не было, я выпил несколько бокалов шампанского, возможно, четыре, точно не помню. Мы столько целовались, что мне ужасно хотелось пить. Я так желал ее, что внутри у меня все горело.
И вот тогда, оставшись один, я сказал себе, что во мне совершается необратимая перемена. Я посмотрел на свои руки и не узнал их, словно у меня выросли другие руки, не те, что были прежде. Я действительно больше себя не узнавал. Мне казалось, что я поумнел за одну ночь, что я понял наконец массу важных вещей, которые до сих пор лишь замечал, но не понимал по-настоящему. Конечно же, я еще никогда не встречал таких людей, как они. Но дело было не только в них. Я прекрасно понимал, что они чувствовали себя свободными, совершенно свободными главным образом потому, что у них куча денег. Нет, дело было не в них. А в том, что я страстно, как еще никогда в жизни, желал женщину и выпил так много, что опьянел. И все то, что я теперь ощутил в себе, наверное, было во мне уже давно. А желание женщины и опьянение, наложившись друг на друга, помогли этому выйти наружу. Я вдруг почувствовал, что все остальное, кроме моего желания, мне безразлично, даже моя любовь к матери, и я могу больше не бояться этой моей любви к ней, а до этого момента я действительно думал, что полностью повязан любовью к матери, и боялся этого. И еще я почувствовал, уже благодаря тому, что был пьян: я жестокий человек. С самого начала я готовился стать жестоким человеком, человеком, который в один прекрасный день бросит свою мать и отправится познавать жизнь далеко от нее, в город. Но до этого момента я стыдился этих мыслей, теперь же я понимал, что правда на стороне этого жестокого человека. Помню, я подумал, что, покидая мать, я оставляю ее на растерзание землемеров из Кама. И я стал думать о них. Я сказал себе, что в один прекрасный день мне придется познакомиться с ними поближе. Я ведь знаю их только по тем пакостям, что они творят на равнине, а этого недостаточно, придется проникнуть в тайны их махинаций и до конца познать их гнусность, сохранив при этом трезвый рассудок, но и всю свою ярость, чтобы хладнокровно убить их. Тут я опять подумал, что мне придется вернуться на равнину. Я прекрасно помню, я громко выругался, чтобы быть совершенно уверенным, что это именно я сижу здесь, и сказал себе, что со старым покончено. Я подумал о тебе, о ней и сказал себе, что с вами обеими покончено. Я больше никогда не смогу снова стать ребенком, и, даже если она умрет, сказал я себе, даже если она умрет, я все равно уеду.
