По крайней мере одна из собеседниц кофейного кружка именно так расценивала свою работу. Роза поступила в больницу потому, что это «более походило на жизнь, можно встречаться с людьми, больше видеть и слышать», как она признавалась Чарлзу, пока они вместе мыли кружки. Это была девушка лет двадцати, довольно плотная, некрасивая, но живая, даже с задоринкой, что заметно было по ее крупному рту с подкрашенными полными губами и по ее оживленным интонациям. Все ее интересовало, хотя она не была любопытна и не старалась разгадывать загадки. Что есть, то есть — и дело с концом. Но она жила в состоянии нескончаемого изумления, граничащего с экзальтацией, перед тем, что и люди, и вещи так непохожи друг на друга. Чарлза освежали и даже забавляли разговоры с ней. Она в свою очередь, как он заметил, относилась к нему чуточку теплее, чем это допускал ее интерес к человечеству в целом. Он был непохож ни на одного из знакомых ей молодых людей, и, не стараясь разобраться, чем именно непохож, она находила его интересным. Он знал, что, когда пылкая девушка в ее возрасте находит человека интересным, отсюда уже недалеко до того, чтобы найти в нем все прочие достоинства. Зная это, он, однако, не знал, как бороться с этим, да и не уверен был, хочет ли он с этим бороться.
Однажды, катя по коридору пустые носилки, он едва не сшиб молодого человека в белом халате, которой окликнул его:
— Ламли, вы ли это?
Это был его однокурсник по колледжу, позднее студент-медик. По странной случайности Чарлз так и не узнал его фамилии. Да и вообще они мало знали друг друга. Теперь надо было либо сразу спросить, как его зовут, либо делать вид, что он это знает.
— Хелло, — сказал он. Стоит ли труда спрашивать его имя, назову его просто «вы».
— Чем вы тут занимаетесь? — спросил медик.
— А вот качу эти дроги в анатомичку.
Тот слегка вспыхнул, услышав такой ответ.
— Нет, я имею в виду, каким занятием вы здесь занимаетесь? — Досада отразилась на строе его речи.
— Надо чем-то жить, как вы думаете? — сказал Чарлз тоном человека, который готов терпеливо обсуждать причины такого падения.
Его подчеркнутая холодность отшатнула бы всякого, но, очевидно, у этого молодца были свои соображения. Может быть, он чувствовал себя здесь одиноким и ему приятно было увидеть знакомое прежде лицо. А может, он считал, что Чарлз сбился с пути, и хотел взять его под свое покровительство? Хотя последнее было менее вероятно.
— Ну, расскажите о себе, — сказал он. — Где вы живете?
Чарлз уже подумывал, не логичнее ли с точки зрения его угрюмой защиты своей самостоятельности ответить словами одного из персонажей У. У. Джекобса:[9] «Живу дома», — но потом решил, что это уже будет неоправданной грубостью и сообщил свой адрес.
— У меня на днях соберутся друзья за кружкой пива, — сказал молодой человек, записывая адрес. — Приходите. Будут двое-трое из тех, кого вы знаете. Мы проходим здесь практику.
— Я тоже прохожу практику, — сказал Чарлз, но его собеседник уже спешил дальше.
Чертыхнувшись про себя, Чарлз покатил свои носилки по коридору.
В тот же день в одной из платных палат, которые он обслуживал, появился новый пациент: худой, бледный мужчина средних лет с птичьим лицом. Он говорил слабым голосом и лежал плашмя, словно был смертельно напуган и хотел стушеваться так, чтобы казалось, что в кровати никого нет. Убирая комнату, Чарлз всячески пытался заговаривать с ним, чем-то его подбодрить, и человек с птичьим лицом благодарно отзывался на эти попытки.
За утренним кофе Роза сказала:
— Вам следовало бы не жалеть сил, убирая в третьей палате. Там такая важная персона, что ему ничего не стоит озолотить кого угодно.
— А кто это такой?
— Вы знаете «Шоколад Брейсуэйта»? Так вот это сам Брейсуэйт. Говорят, богач, каких мало. Ну, словом, настоящий миллионер! — Она вся горела от сдерживаемого изумления при мысли, что человек, изготовляющий шоколадки, может стать богачом и может заболеть, и притом очутиться в их больнице, и что Чарлз убирает палату, где тот лежит в страхе и мучениях. Все это волновало ее чрезвычайно.
Даже Чарлз с этого дня с большим интересом стал приглядываться к этому хрупкому напуганному человечку. Время от времени он встречал людей, которые искренне верили, что деньги не имеют никакого значения, что они ничто, но, когда при них говорили: «Мистер Икс — миллионер», никто из них не пропускал случая взглянуть на того с глубоким интересом, во всяком случае, более глубоким, чем если бы сказали: «Мистер Икс — известный ветеринар» или «У мистера Икса забавное увлечение — он вытачивает шахматы». И все же некоторое время результатом наблюдений Чарлза было лишь недоумение: он не открыл в мистере Брейсуэйте никаких из ряда вон выходящих или притягательных качеств. Даже принимая во внимание, что тот беспомощно лежит в кровати и лишен таких внешних средств, как одежда, ореол богатства, авторитет дельца, которыми человек утверждает свою личность, — все же Брейсуэйт, казалось, не обладал никакими характерными чертами. Он откровенно боялся предстоящей операции — ему должны были удалять миндалины, что не всегда легко переносят пожилые люди. Страх этот сдерживало не мужество, а неспособность выразить себя сколько-нибудь значительно и приметно. А потому при выздоровлении радость его, явная и понятная, также лишена была яркости и едва теплилась.
В конце концов Чарлз понял, что именно безликость, так сказать отсутствие реального Брейсуэйта, и принесла ему могущество и богатство. Не обладая волевым характером, он охотно пошел на то, что всю жизнь применял рутину купли-продажи, а его защитная окраска позволяла ему безопасно пробираться сквозь джунгли жизни. Чарлз понял, что тот не сам создал себя: в его случае была излишня та борьба, которая превращает победителей в легендарных гигантов — полукалек, полугеркулесов. Попросту он унаследовал хорошо налаженное дело и с помощью своего безликого упорства развернул его до неслыханных масштабов. Чарлзу он нравился: в нем была слабая, но неподдельная привлекательность безобидного и ординарного человека. А он со своей стороны видел в Чарлзе единственный проблеск надежды. Доктора его устрашали, сиделки подавляли, уборщицы были слишком крупны и здоровы для его умонастроения, а Чарлз не попадал ни в одну из этих категорий. Брейсуэйт осведомился, как его зовут, и неукоснительно именовал мистером Ламли, доверяя ему все перипетии своего извилистого пути к выздоровлению. «Как вы думаете, мистер Ламли, могу я попросить их не давать мне слабительного сегодня на ночь? А может, у них так полагается?» или: «Мистер Ламли, разве это у вас правило такое, что, когда сиделки измеряют температуру, они не говорят больному, какая она? Мне по крайней мере никогда не говорят». Чарлз успокаивал его, прибегая к той мягкости и некоторой неуверенности речи, которую привил ему университет. Он давно отказался от такой речи, сменив ее на более сжатую, более агрессивную манеру нашего века, но что-то в беспомощности мистера Брейсуэйта опять помимо воли вызвало к жизни прежние интонации и снова заставило его понять, что это была речь, свойственная людям, выведенным из строя.
Человек в белом халате, руководствуясь своими неясными соображениями, прислал обещанное приглашение, и вот Чарлз вечером после дежурства очутился на пригородном шоссе. Он ничего не ждал от этой вечеринки, но ему надоело извиняться и отговариваться; проще было пойти и разом отделаться. Подходя по замощенной дорожке к большому отдельно стоящему дому («банкирский Тюдор»), где жил или снимал помещение его знакомец, он увидел освещенное окно второго этажа и услышал взрывы резкого хохота. «Атлеты!» В университетские годы он держался в стороне от временами вспыхивавшей войны атлетов и эстетов, но, оглядываясь назад, чувствовал, что, одинаково не одобряя позиции обеих сторон, он тем не менее делал это по совершенно различным причинам. Он не доверял воркующим розово-голубым эстетам, потому что в самом себе замечал бациллы той же болезни и боялся дать волю их развитию. Атлетов он просто не терпел, как не терпят туманную погоду или дурной запах. И вот теперь он шел в их осиное гнездо.
Все оказалось в точности так, как он предвидел. Невыразительная гостиная с сомнительными дубовыми панелями, четырехугольными креслами и диваном, претендующим на комфорт, была заполнена высокими, подтянутыми молодыми людьми и девушками в твидовых костюмах — все они чем-то соответствовали эрзацному характеру обстановки. Хозяйка, блондинка лет за сорок, по-видимому, страстно стремилась к шику тех выше средних кругов, которых она еще не достигла, и как раз этим определялся состав ее сегодняшних гостей. Человек, имени которого он не знал, был здесь, очевидно, на положении «скорее друга, чем жильца». Хозяйка, должно быть, держала дымчатых терьеров или ньюфаундленда, но, к счастью, эти ее любимцы на приеме не присутствовали.
