Никто, конечно, не подумал представлять Чарлза: просто он был принят в компанию с глухим указанием, что некоторые из присутствующих его знают, что в свою очередь таило в себе намек — те, кто не знает, ничего от этого не потеряли. Было вдоволь пива, он взял в руки стакан и стоял, терпеливо дожидаясь удобного момента, когда можно будет уйти. Но его спокойное смирение было внезапно нарушено. Ухо его вдруг различило знакомый блеющий голос, и широкая спина повернулась, превратившись в широкую грудь. Та же мальчишески наглая физиономия, те же холодные глаза за стеклами очков. Да, это был Бердж, из той же группы студентов-медиков его университета и, пожалуй, единственный из всех его сверстников, к кому он питал острую неприязнь.
В Бердже все неприятные черты и Роберта Тарклза и Хатчинса смешивались и преломлялись в одном ему свойственном наглом и грубом обличии. Чарлз слишком презирал его, чтобы питать к нему жалость, хотя он был тоже одним из выведенных из строя. Поначалу смущенный сменой положения старшего и всемогущего в последнем классе школы на незаметную роль университетского первокурсника, Бердж скоро избавился от чувства неуверенности, отчасти тем, что не завязывал никаких новых связей. Он замкнулся в кружке школьных товарищей, пришедших вместе с ним в университет, используя для этого и особенность своей специальности: университетский курс для большинства студентов очень короток и длится всего три года, тогда как студент-медик проводит четыре-пять лет и легко становится значительной фигурой в общежитии первокурсников. К тому времени, когда Чарлз впервые появился в университете, Бердж вступал уже в четвертый год учения и посвятил себя с немалым успехом насаждению здесь нравов, очень полюбившихся ему в бытность грозным классным старостой. Чарлз, с присущей ему тягой к лени и терпимости, был очень рад университетскому укладу, и, пожалуй, исключительно из-за того, что находил здесь разрядку после школьной атмосферы с ее постоянным подчинением дисциплине и вечной необходимостью жить на людях. От этой спячки его пробудили несколько острых столкновений с Берджем, который и сейчас ограничился холодным кивком и продолжал разговор. Любопытно, что темой была как раз война атлетов с эстетами, о которой думал Чарлз, подходя к дому.
— Помните Рэйли? — говорил Бердж. — Боже мой, что это был за олух царя небесного! Невыносимый олух! Помните этот его идиотский монокль?
Собеседники Берджа рассмеялись. Они были настроены добродушно, но Бердж явно злился. Когда он думал об этом Рэйли, который имел наглость носить монокль, он рвался к воображаемому противнику, готовый нанести ему любое физическое увечье. Что-то вспыхнувшее в Чарлзе заставило его пренебречь доводами здравого смысла и вмешаться в разговор.
— А может быть, он носил монокль потому, что у него с одним глазом что-нибудь неладно, — предположил он.
Бердж свирепо обернулся к нему.
— Черта с два, — сказал он резко. — Будь у него что-нибудь с глазом, мог бы носить очки. С простым стеклом для здорового глаза.
Бердж говорил быстро и раздраженно, словно желая показать, что не стоит и оспаривать такое глупое возражение.
Чарлз безрассудно продолжал настаивать:
— Зачем ему было смотреть сквозь простое стекло здоровым глазом, когда он им и так хорошо видел?
Бердж наконец удостоил его связным ответом. Теперь он говорил таким тоном, что все гости прервали свои разговоры и прислушались.
— Готов объяснить вам, почему он мог бы смотреть сквозь простое стекло, — сказал он, — если вы сами этого не можете понять. Он должен был бы сделать это, чтобы не выглядеть набитым олухом. Нося этот идиотский монокль, он просто выставлялся. Все глазели на него, куда бы он ни пошел. Вот для чего он это делал. И вы это знаете не хуже нас. Просто он хотел привлечь к себе внимание.
Что-то подхватило и понесло Чарлза. Он вдруг почувствовал безумное желание поиздеваться над Берджем. Он не хотел прекращать спор. Четвероклассник бросал вызов старосте выпускников, больничный санитар восставал против почти законченного врача. Гостям стало не по себе.
— Слушайте, Бердж, — сказал он горячо и грубо. — Вы нападаете сейчас на этого беднягу Рэйли просто для того, чтобы привлечь внимание к собственной особе. Помните, вы были капитаном факультетской команды по рэгби?
Бердж ответил небрежным кивком. Лицо его ровно ничего не выражало, только легкая усмешка никак не разглаживалась даже ночью, когда он спал.
— Когда вашей команде везло, — настаивал Чарлз, — и зрители аплодировали, можете ли вы, говоря по чести, отрицать: ведь вы бывали рады, что это победа при зрителях и что часть этих аплодисментов приходится и на вашу долю. Разве вас не радовало восхищение зрителей?
На этот раз не было даже кивка. Бердж только смотрел на него в упор с нескрываемой ненавистью.
— Иными словами, неужели вы не верили или хотя бы не старались поверить, что есть формы привлечения к себе внимания, так, кажется, вы это называете, которые и безвредны, и даже хороши?
— Вот те на! — воскликнул какой-то юнец в желтом джемпере, подделываясь под просторечие. — Да, никак, мы ведем спор по сократовскому методу!
Кое-кто из гостей захихикал, стараясь ослабить напряженность. Но Бердж поставил свой стакан на стол и не сводил глаз с Чарлза. Лицо у него стало сизо-багровым.
— Вы всегда отличались способностью отпускать идиотские шуточки. Когда я покидал колледж, то надеялся, что больше никогда не услышу ничего столь же идиотического.
— Нет, вы ответьте на мой вопрос, — огрызнулся Чарлз.
Он терял терпение: дело принимало серьезный оборот.
— Да, я отвечу на ваш идиотский вопрос, — сказал Бердж тем «зловеще холодным» тоном, которым он запугивал двенадцатилетних малышей, когда был старостой выпускников. («Если он говорит с тобой спокойно — жди взбучки, если орет — значит все обойдется», — поучали старшие побелевших от ужаса мальчуганов.) Он приблизился к Чарлзу и, остановившись шагах в пяти, весь как-то неестественно вытянулся.
— Если человек и старается показать себя в такой приличной игре, как рэгби, — сказал он холодно и отчетливо, — это только доказывает, что он настоящий парень. И, если зрители начинают аплодировать, это их способ сказать ему: «Ты настоящий парень. И мы это ценим». А всякий настоящий парень должен хорошо играть в такую приличную игру, как рэгби. Если вы это называете «привлекать к себе внимание», то я другого мнения. Я называю это поведением настоящего парня.
— В такой приличной игре, как рэгби, — сказал Чарлз, передразнивая манеру Берджа.
Бердж шагнул к нему. Чарлз думал, что Бердж его ударит, и чуть было не заслонился кулаками. Но Бердж сдержался: присутствовали женщины, женщины его круга.
— Полагаю, что люди, подобные вам, не назовут рэгби приличной игрой, — сказал он, вызывая Чарлза на какую-нибудь действительно оскорбительную реплику и надеясь, что тот разоблачит себя как ренегат. — И еще, — сказал он, повышая голос, когда вызов его был встречен молчанием. — Что за идиотскую роль вы разыгрываете, Ламли? Вот говорят, что вы работаете в больнице простым санитаром. Таскаете помойные ведра и выносите горшки. Что за великая идея кроется за всем этим идиотством?
Чарлз был взбешен до предела. Сердце у него яростно колотилось, и глаза заливало кровью.
— Следует ли мне считать, Бердж, — сказал он слегка прерывающимся от гнева голосом, — что вы вмешиваетесь в мое право, неотъемлемое право гражданина, выбирать себе работу по собственному усмотрению?
Две женщины придвинулись к ним вплотную и стали увещевать обоих, стараясь затушить ссору. Это была хозяйка дома, которая являлась, вероятно, и другом своего жильца, и высокая девушка с землистым цветом лица, как видно, заинтересованная в Бердже, может быть даже его невеста. Но было слишком поздно. Все напряженно вслушивались, и теперь Берджа уже нельзя было остановить.
— Да, можете считать, если ваше идиотство этого желает! — кричал он. — Подобную работу должен выполнять тот, кто для нее рожден. Вы человек вполне определенного происхождения, определенного воспитания, хотя, судя по вашему идиотизму, этого не скажешь. Вы должны были избрать себе вполне приличную профессию, ради которой вам и давали воспитание и образование, и пусть выносят помои те, кто для этого был воспитан и обучен.
По толпе гостей прошел одобрительный ропот. Бердж выразил основной и главный из их символов веры.
— Так вы, значит, отрицаете, что труд санитара в больнице — это полезная и необходимая работа? — спросил Чарлз.
— Вовсе нет. Не думайте подловить меня каверзными вопросами. Да, это необходимо, как необходимо чистить мусорные ящики, — кричал этот образованный человек, — но есть определенные слои общества, которые рождены и воспитаны для этого. Но мы к ним не относимся. Если вы избираете подобного рода работу, значит вы ренегат и… — он пошарил в своем скудном запасе метафор и вытащил неизменную: — значит, вы ренегат и изменили окраску. А я не люблю тех, кто меняет окраску. И никто из нас их не любит. Мы уже обсуждали ваше поведение еще до того, как вы сюда явились, и, если хотите знать, пришли к общему выводу, что это позор и безобразие.
