— Таких причин две, — наконец сказал он. — Мне никогда еще не приходилось так долго лежать в постели, ни о чем не думая. Сначала я думал о вещах — деньгах, о своем организме и тому подобном. Но это была просто привычка. Теперь я думаю о людях, но, когда я пробую думать о людях, которых знал в прошлом, я убеждаюсь, что не могу ничего вспомнить о них. Я, собственно, никогда никого не замечал. Не замечал, какие они были, разве что думал: вот хороший делец, это надежный служащий, а тот серьезный соперник. Женщин тоже, — добавил он медленнее и на минуту замолчал.
— А вторая причина?
— Вторая причина — это то, что вы от меня ничего не хотите.
— Вечно болтовня, болтовня, болтовня, пересуды, пересуды! — обратилась к Чарлзу старшая сиделка, входя с подносом, заставленным хирургическими инструментами и перевязочным материалом. — Хотела бы я быть на вашем месте. Только и дела, что болтать с утра до вечера, опираясь на щетку.
Чарлз вышел, но перед тем на мгновение глаза его остановились на лице мистера Брейсуэйта с явным уважением. Может быть, этот человек додумался до начатков мудрости слишком поздно, но лучше поздно, чем никогда. Плотная повязка на его глазах начинала спадать: он начинал что-то видеть.
Они с Розой поднимались по широким каменным ступеням. На лестнице, у входа, на улице перед дансингом — всюду теснилась молодежь. Молодые люди большей частью в синих или коричневых костюмах и остроносых ботинках, но кое-где мелькали кричаще пестрые твидовые пиджаки и фланелевые брюки, тупоносые туфли, кое у кого замшевые. Синие и коричневые носили пышные прически, и густо напомаженные коки обрамляли их лоб; пестрые гладко зачесывали волосы назад, без пробора, или вовсе состригали их и оставляли только низенький ежик. Они стояли, зажав сигарету в ладони, словно пряча ее. Когда они подносили ее к губам, казалось, что они обкусывают ногти. Некоторые из них в рубашках с кричащим рисунком, что будто бы делало их похожими на американцев, широко распахивали свои длинные пиджаки. Среди девушек не было такого резкого различия в одежде.
Когда Роза вышла из женского туалета, Чарлз повел ее в дансинг. Он заплатил за вход по полтора шиллинга, и они вошли в комнату. Джаз только что закончил танец и умолк, большой зал был заполнен гуляющими взад и вперед, и все стулья по стенам были заняты. Табачный дым клубами поднимался к ярким лампионам на потолке. Чарлз и Роза стояли возле двери. Он молчал, поглощенный наблюдениями. Вот такие вечера в городских дансингах были главным развлечением миллионов его сограждан британцев в возрасте до тридцати лет, а он ни разу до сих пор не бывал на них. Роза кивала знакомым. Она, должно быть, посещала танцы в этом зале каждую неделю уже с пятнадцатилетнего возраста. Как много и как быстро нужно ему заметить и воспринять, чтобы научиться говорить ее языком!
Вдруг застонал и загрохотал джаз, и толпа мгновенно пришла в движение. Но Чарлз не спешил, он приглядывался к публике, боясь, как бы не нарушить чем-нибудь сложного ритуала здешних обычаев. Он заметил, например, что стулья, расставленные по стенам, не опустели с началом танца. Более того, примерно треть присутствующих расступилась и, заслонив сидевших, образовала плотный круг глубиной в три-четыре ряда; кольцо внимательных глаз вокруг блестящего паркета, по которому шествовала торжественная процессия. Сама процессия двигалась в сложном и замысловатом порядке. Внутренний круг был малоподвижен, внешний — более оживлен, а в каждом углу под вывеской «Без непристойных кривляний!» находились пары, вовсе не сдвигавшиеся с места. Они стояли лицом друг к другу и извивались всем телом, имитируя, каждый по-своему, крайнее сексуальное возбуждение. Иногда эти пары принимались танцевать обнявшись, но обычно они держались на расстоянии и только через строго установленные интервалы протягивали друг другу руки.
Начали танцевать и они с Розой. Он тотчас же понял, что она в него влюблена. Он не сумел бы точно определить, в чем это выражалось, но ошибки быть не могло. Они прошли через внешнее кольцо и, оказавшись между двумя кругами танцующих, включились в гипнотическое раскачивание и скольжение. Чарлза слегка ужасало (ужас — острое чувство, но тем не менее его можно испытывать в слабой степени) то, что, нисколько не взволнованный Розиной влюбленностью, он преспокойно принимал ее, просто как приятное ощущение, завершающее вечер и восполняющее благополучный ход событий. Он не спрашивал себя, что ему делать, просто он бездумно плыл туда, куда его уносил поток, а потоком этим сейчас была Роза, точно так же как месяц назад была больница, предоставившая ему материальное и моральное покровительство в обмен на его возню с ведрами и щетками. Очевидно, такой уж период дрейфа он переживает, период напряженных усилий для него закончился, а его начальная бунтарская фаза была уже где-то очень далеко. По течению! Оркестр ритмически бухал ему в уши, вибрировал даже через подошвы, скользившие по блестящему паркету. Роза в его руках переставала быть личностью, становилась безликим существом, но таким сильным, влекущим и направляющим его в ту же сторону, что и музыка, и душный воздух зала, и глубокая, глубокая усталость и примиренность где-то в тайниках его сознания. Плыть! Он будет плыть по течению, и, если ему суждено соскользнуть вместе с потоком со скалы, ну что ж, по крайней мере вода, бурлящая внизу, не менее чиста, чем наверху, и он не захлебнется на этот раз при падении.
После окончания танцев он проводил Розу домой по душным улицам, мимо низких коричневых зданий. Дом́а все были на одно лицо, и все же каждый из них был единственным и любимым для их обитателей. Ночь стояла теплая, и насквозь взмокшая рубашка приятно холодила разгоряченное тело. Роза держала его за руку и молчала. Чарлз видел, что и такой, безучастный и холодный, он доставлял ей одну из незабываемых минут жизни. Этот вечер будет проблеском света, который вспыхнет в ее памяти, когда старухой, сидя у чьего-то очага, она будет вглядываться в длинные темные коридоры прошлых лет. Он знал, что, когда они подойдут к дверям ее дома, он должен поцеловать ее.
Фонари были редки в этом квартале, и дверь, у которой они остановились, скрывала широкая полоса тени. Не говоря ни слова, Роза сняла шляпу — жест, который так подходил ей и своей застенчивостью, и естественностью, и прямотой. Он означал, что сейчас она войдет в дом и что прогулка окончена. Она посмотрела на простую дощатую дверь без звонка или молоточка и не торопилась постучать в дверь или отпереть ее.
Когда он ее поцеловал, она слегка вздрогнула, но сохранила свое обычное выражение силы и спокойствия. Обняв девушку на мгновение, он почувствовал упругую плотность ее тела и то, как уверенно и устойчиво держат ее на земле ее сильные ноги. Но он оставался спокойным, потому что это не принижало и не возвышало его в собственных глазах, он просто испытывал умиротворенное и утешительное чувство, словно его наконец привели туда, где он и должен быть. Он добрался, может быть, и не домой, но к дому, где его примут и дадут спокойно укорениться до того дня, когда он и сам признает этот дом своим.
Это было в четверг, а в воскресенье они поехали автобусом в деревню. На окраине города Роза увидела в окно нечто вроде ярмарки на грязном пустыре.
— Знаете что, пойдемте на ярмарку, — горячо сказала она. — Я не каталась на карусели с тех пор… ну, словом, когда я еще была совсем ребенком.
— Вы и сейчас ребенок, — сказал он.
Она с радостью принимала любое его замечание, которое можно было так или иначе истолковать как комплимент, и сияла, когда они сошли на следующей остановке. Кондуктор кисло посмотрел на них, потому что, купив билеты за шесть пенсов, они проехали всего лишь на три, а это не укладывалось в его представление о порядке.
На ярмарке Роза была прелестна. Если нужно было чем-то подтвердить, что решение его правильно, то лучшего нельзя было желать. Ее простодушная живость, ее способность взахлеб наслаждаться маленькими, но милыми ей радостями проявились тут полностью. Он, казалось, позабыл про те три-четыре жизни, которые уложились в его двадцать три года, и сбросил груз своих лет. Они скакали круг за кругом на пучеглазых деревянных конях, старались выбить из гнезд растрескавшимися деревянными шарами чугунные кокосовые орехи, хохотали, напяливая друг на друга бумажные колпаки. На Розином было написано: «Поцелуй меня, моряк!»
— Я не моряк, — сказал он и поцеловал ее.
Глазевшие на них ребятишки захлопали и засмеялись, а Роза с притворным гневом прогнала их. Они смотрели, как сыпали в центрифугу сахар, а появлялся он в виде ваты, и ее намотали им на расщепленные палочки.
— Не занозите язык, — серьезно предостерегала Роза.
Время проходило так, как должно было проходить: бездумно, не оставляя никакого осадка.
