ежедневная, вечная, всемирная драма — вот чем является прекрасная поэма Св. Иоанна; и развязка этой драмы не такова, как в драмах, порожденных нашим воображением, но, согласно закону бесконечного, она продолжается вечно и начинается вместе с началом действия» (‹216>, т. 1, с. 451).
Писатели и мыслители Серебряного века воспринимали само понятие Апокалипсис слишком литературно — как одно из великолепных по экспрессии яростных библейских пророчеств, не более того. Они черпали в апокалиптических образах вдохновение, иногда прилагая эти «литературные» образы к окружающему миру, наивно веря вслед за Чаадаевым, что Откровение говорит всего лишь об извечной драме бытия, а не о конкретных чудовищных бедствиях, грозящих их отчизне. Спорить об Апокалипсисе, использовать образы Апокалипсиса и мыслить категориями Апокалипсиса стало своего рода модой — особенно после того, как тезис об «апокалиптичности» русского мессианства был сформулирован философами: «Мессианизм русский, если выделить в нем стихию чисто мессианскую, — по преимуществу апокалиптический, обращенный к явлению Христа Грядущего и его антипода — антихриста. Это было в нашем расколе, в мистическом сектантстве и у такого русского национального гения, как Достоевский, и этим окрашены наши религиозно-философские искания. <…> В духовном складе русского народа есть черты, которые делают его народом апокалиптическим в высших проявлениях его духовной жизни» (‹33>, с.360).
В годы между двумя русскими революциями Апокалипсис определенно воспринимался как аллегория грядущих революционных катаклизмов, которые должны были потрясти страну и мир, — но в эффектном эстетическом ореоле. Эсхатологическое восприятие истории, присущее многим русским мыслителям, от Бердяева до Шестова, до некоторого момента было разновидностью игры — вызовом Провидению, сверхъестественным силам, скрытно направляющим развитие природы и общества. Так, видимо, авторы бесчисленных голливудских боевиков о международном терроризме, невольно содействовали трагедии 11 сентября 2001 г. Радостная обреченность и оптимистическая уверенность в способности народа с честью преодолеть все испытания отличает тональность большинства сочинений философов и поэтов начала века.
Впрочем, утверждая на примере раскольников и сектантов, что апокалиптичность заложена в природе русского народа, мыслители и поэты даже не пытались выяснить истинное отношение народных масс к предстоящему Страшному суду. Априори предполагалось, что народ должен радостно принять уготованную ему участь искупительной жертвы во имя светлого будущего человечества. Историческая прерогатива интеллигенции — указывать Путь народу — была безвредна и даже полезна до тех пор, пока народ по этому пути не шел. Когда же под напором революционной пропаганды сдвинулись тектонические пласты общества и рухнули подточенные основы государственности, стало очевидно, что Апокалипсис — вовсе не та очистительная буря, о которой мечтали поколения философов и поэтов, а космическая катастрофа, за которой последует ледниковый период.
Ропшин-Савинков, давший книге о юном террористе название «Конь Блед», в некотором смысле уподоблял своих собратьев всадникам Апокалипсиса, самой Смерти — по крайней мере он ощущал свою причастность к ней. Очевидно, сравнения со всадниками Апокалипсиса заслуживают и великие поэты, властители дум своего времени, накликавшие Страшный суд и сами на нем представшие.
* * *
Суровым предупреждением всем «сеятелям бури» прозвучал известный сборник философских статей о судьбе и призвании русской интеллигенции «Вехи», вышедший в 1909 г. Конечно, то было далеко не первое предупреждение — статьи о пагубной заразе революционности появлялись в российской печати регулярно. Однако впервые крупнейшие мыслители своего времени собрались вместе, чтобы сформулировать свои инвективы, изречь пророчества, чтобы заставить современников одуматься и переоценить ценности.
«Ценности», о которых писали авторы «Вех», заключались прежде всего в идеалах демократии, народности и жертвенности во имя революционного дела. Авторы сборника сосредоточили огонь критики на тех типических чертах и отличиях русской интеллигенции, которые принято было считать ее достоинствами, убедительно показывая, что черты эти во многом порочны. Н. Бердяев. показывал, как в угоду своим ложным прогрессистским концепциям и теориям классовой борьбы интеллигенция жертвовала объективной истиной и занималась подтасовкой работ западных философов. С. Булгаков разоблачал богоборчество и религиозный индифферентизм интеллигенции, лишающей ее прочной духовной опоры и нивелирующей принципы морали. М. Гершензон издевался над юродством интеллигенции, стремящейся «слиться в экстазе» со своим народом: «Сонмище больных, изолированных в родной стране — вот что такое русская интеллигенция. Мы для него (народа) не грабители, как свой брат деревенский кулак, мы для него даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличье, но не чувствует в нас человеческой души и потому он ненавидит нас страстно.<…> Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом — бояться мы его должны, пуще всех казней власти, и благословлять эту власть, которая одними своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной» (‹48>, с. 89).
Б. Кистяковский обращал внимание на неуважительное отношение интеллигенции к закону, к правовым нормам, приводя в пример высказывания Ленина. П. Струве бичевал интеллигентское политиканство. А. Изгоев доказывал порочность анархо-революционной деятельности студенчества, стремящегося задавать тон всей массе интеллигенции. С. Франк порицал «нигилистический морализм» интеллигенции, готовой принести устои общественной жизни и морали в жертву своей «нигилистической религии» революции. Он писал о том, что подмена социально-гармонизирующих начал общественной жизни классовой ненавистью и раздувание антагонизмов приведет к разрушительному взрыву. Отмечая примитивно-утилитарный подход большинства интеллигенции к вопросам общественного устройства, Франк пришел к выводу о том, что такая позиция по существу враждебна культуре и таит в себе опасность ее уничтожения. Правильность этого предвидения была доказана в советское время.
При этом авторы «Вех» стремились к объективному анализу ситуации, умышленно дистанцируясь от политических партий, объединений и группировок. Развитие событий подтвердило правоту большинства прогнозов, сделанных русскими мыслителями: прежде всего о роковой, деструктивной роли революции, которая будет губительна для России, отбросит ее с торного пути прогресса, разрушив основы культуры, и об опасности интеллигентского «народолюбия», чреватого разрушительными потрясениями.
Выход «Вех» был отмечен скандальным вниманием левой критики, которая называла авторов ретроградами, мракобесами, «слепыми вождями слепых». В стране, где, по ленинскому определению, существовало к тому времени «две культуры», ни один из лагерей не пожелал внять предупреждению. Д. Мережковский сравнивал самих авторов «Вех» с мужиками, которые хотят и вовсе забить изнуренную клячу насмерть, имея в виду интеллигенцию. Прочие мастера Серебрянного века просто не желали, чтобы их «учили жить», да еще с консервативных позиций.
Левая и нейтральная интеллигенция была так оскорблена приклеенными ей «ярлыками», что в ярости не пожелала внять ни единому слову, понося авторов сборника как мракобесов и ретроградов. Эффект от выхода «Вех» можно, пожалуй, сравнить с появлением в годы застоя обращения Солженицына «Вождям Советского Союза». Все мысли были верны, все пророчества реалистичны, но те, кому они предназначались, не желали ничего слушать. Спустя
