Костромина вздохнула, мы подняли Лужицкого и потащили его дальше.
Лужицкий то и дело падал, а мы то и дело его поднимали. Это было неудобно, и в конце концов я решил тащить его в одиночку, закинул на плечи и понес. Лужицкий был тяжел, но я этого, само собой, не замечал. Потому что я силен.
Костромина мне иногда помогала, придерживала Лужицкого за руки или за ногу.
Так до дома и дотащились. Я прислонил Лужицкого к стене.
– Сам не влезет, – сказал я. – Придется заталкивать.
– Пойду я домой, – сказала Костромина. – Что-то я…
– Нет уж, – возразил я. – Ты мне его помоги поднять, я тоже устал.
Если честно, мне не хотелось заходить к Лужицким одному. Я опасался, что в родных стенах Лужицкий очнется и начнет потрошить мне мозги какой-нибудь жестокой ерундой, а я не хотел сейчас ерунды, я хотел лечь, закрыться пледом и вспоминать. Как она улыбалась, как стояла рядом.
– Затащим его в комнату, прислоним к стене – и пусть стоит, – сказал я.
Костромина не стала спорить, я снова завалил Лужицкого на плечи и поволок его на третий этаж.
Дверь в квартиру Лужицких была открыта, это нас совсем не удивило, у нас часто двери забывают закрывать, да и смысла в этом особого нет. Меня другое насторожило. В прихожей я увидел стекло. Весь пол был усеян осколками зеркала, причем не телевизионного, а настоящего, кто-то хлопнул его о стену с такой силой, что стеклянные занозы вошли в кирпичную кладку.
Мне это сразу не понравилась, разбитое зеркало – дурной признак.
– Ау, – сказал я. – Кто-нибудь дома?
Никто не ответил.
Лужицкий сел на скамеечку под телефоном. А я осторожно двинулся в комнату. Наткнулся на грабли. Ничего удивительного, грабли используются, чтобы счищать с крыши лишайники, лишайники набирают влагу, и крыши начинают протекать, с лишайниками нужно бороться, сгребать их…
В лоб мне пришли грабли. От души, с деревянным стуком хлопнули меня меж глаз. Я поймал грабли, поднял их. Грабли были странные, завитые в странную конструкцию, точно их взяли и скрутили спиралью. Ударную силу они при этом сохранили, но крышу ими теперь вряд ли можно было почистить.
Заглянул в комнату Лужицкого. Весь пол оказался завален инструментами. Лужицкий зачем-то спустился вниз, в сарай и вытащил оттуда все, что смог достать. Лопаты, пилы, садовые ножницы, ломы. Ломы меня особенно порадовали. Или не порадовали – они были завязаны практически в узлы. Кто-то очень грустил. Очень-очень грустил.
– Что там? – спросила из прихожей Костромина.
– Ничего, – ответил я. – Тут… Ты там лучше за Лужицким последи, я сам посмотрю.
Я двинулся в большую комнату. Я уже знал, что ничего хорошего я не увижу, я уже догадался…
На диване сидела фигура, накрытая занавеской. Отец Лужицкого. Нет, я не стал эту занавеску поднимать, я и так знал, что это он. Аут. Отец Лужицкого, видимо, окуклился. Лужицкий занервничал, накрыл отца занавеской, стал затем ломать лопаты. Потом к дельфинам сиганул. Понятно. Испугался Лужицкий. Испугался, что остался один, а в одиночку часто в аут выпадают.
– Ой…
Я обернулся. Костромина стояла тут же, рядом со мной, и смотрела. Сощурившись так, и глаз у нее еще дернулся.
– Аут, – утвердительно сказала она.
– Аут, – согласился я.
– Понятно все.
– Что понятно?
– Зачем он на дельфинов пошел. – Костромина не отрывала взгляда от занавески. Понятно. Думал, что человек ему поможет. Думал, что рядом с человеком шансы выпасть в аут не так велики.
По-моему, он совсем за другим в дельфинарий поперся, но я спорить не стал.
– Надо…
Костромина оглядела комнату еще раз. А потом вдруг встала лицом в угол и принялась бормотать.
Я рванул к телефону, набрал единицу. СЭС.
Ответили сразу.
– Некроз, – сказал я. – Второго уровня. Выезжайте скорей.
Глава 11
Сумерки
Совсем уж ночью опять пришла Костромина.
То есть не ночью, а уже ближе к утру, наверное.
СЭС приехала минут за десять, может, раньше даже. Лужицкому вкатили пятьсот миллилитров Н-модулятора и подключили к гальванизатору, когда его выносили к машине, он смеялся. Комнату обработали карболовой кислотой, нас с Костроминой проверили, закапали в глаза профилактический агент и выставили на лестничную площадку. Квартиру опечатали.
Я проводил Костромину до дома и вернулся к себе, лег на диван у окна. А потом Костромина пришла снова. Явилась, села в кресле и стала на меня смотреть. А я на нее.
Сначала не замечал, а потом увидел, что она как-то изменилась. С лицом что-то сделалось. Как будто оно меньше стало и…
Я прищурился. Костромина заметила, что я ее разглядываю.
– Не надо глупых вопросов, – сказала она. – Зубы я удалила.
Костромина улыбнулась.
– Зачем?
– В «Сумеречных скрижалях» что написано? Вся сила – в клыках, ты же сам говорил. Вот я их и выдрала. Чтобы утратить силу. Знаешь, я, кажется, и раньше про такое слышала – что вуп без клыков перестает быть вупом. Ясно?
Костромина еще раз показала мне зубы. Вернее, уже почерневшие дыры. Две вверху, две внизу. Страшно. Уродливо. Еще хуже, чем было.
– А нижние-то зачем выдрала? – не понял я.
– Там же не говорится – какие именно выдирать надо. Вот, на всякий случай.
– И как?
Костромина прислушалась к ощущениям.
– Чего-то не хватает, необычно так, точно босиком… Зато другое проявилось.
Кострома схватила меня за руку, поволокла в прихожую, к зеркалу.
– Я начала отражаться, – сообщила она с к.б. энтузиазмом.
Костромина отключила плазму, подскочила к зеркалу.
– Гляди.
В зеркале действительно что-то промелькнуло. Вроде как тень какая-то.
– Видал? – Кострома ткнула пальцем в стекло. – Видал?
Я пожал плечами.
– Эх ты, вупырь – костяная башка… – Костромина еще немного покривлялась перед стеклом, но больше в нем ничего не отразилось.
Я включил плазму. И через три секунды мы уже пялились на себя. Я и Костромина. Рядом. Я ее на полголовы выше. И глаза краснее. И без парика. А вообще-то ничего смотримся. Как пара.
– А почему ты без цветов был? – поинтересовалась Костромина.
– Где?
– В дельфинарии. Ты же должен был нарвать цветов, почему их не взял на представление?
– Я не нарвал цветов, – признался я.
– Почему?
– Это… понимаешь, во-первых, этот твой цветник выстрелил в меня дробью.
Костромина промолчала. Похоже, это обстоятельство ее не очень удивило.
– Во-вторых…
– Значит, стрелял, говоришь? – вдруг переспросила она.
– Стрелял. И, между прочим, попал.
– Куда? – спросила Кострома с необычной живостью.
Я постеснялся ответить. Конечно, на самом деле я не знаю, что такое стеснение. Но я, как и все вупы, представляю, когда его надо делать.
– Так куда же он все-таки попал? – продолжала настаивать Костромина. – Только, Поленов, прошу тебя выражаться приличнее. Как надлежит.
Я с трудом сформулировал – все-таки я непривычен к интенсивной интеллектуальной деятельности.
– Понимаешь, Костромина, этот негодяй попал мне в то место, на котором мы обычно сидим.
– В голову, что ли?
Юмор. Я понял, юмор. Каждый человек должен уметь хорошо шутить, судя по всему, Костромина на своем соулбилдинге вовсю овладевала чувством юмора. Юмор нам сейчас не помешает, после Лужицких надо почаще смеяться.
Я засмеялся.
Как полагается, отвратительно. Вот если взять гвозди, изогнуть, спаять в ежа и кинуть в водосточную трубу. Или если гайки в кастрюле взбивать. Так вот. Гзха-гзха-гзха.
Но Костроминой все равно понравилось.
– Я поняла, куда тебе угодила эта шрапнель, подробно можешь не объяснять, – сказала она. – Это, если говорить честно, здорово. Можно сказать, даже отлично… Нет, отлично, что он в тебя попал, однако плохо, что попал в столь… карикатурное место. Одно дело такая история: влюбленный юноша лезет за цветами, чтобы подарить их своей девушке. Но попадает под огонь озверевшего садовода – пуля застревает у него в голове…
– Ну, застревает, – без особого энтузиазма сказал я. – И что? Кого этим удивишь нынче?
– Ты, Поленов, темная личность. В школу ходишь зазря совершенно, впустую.
– Я в технологический хотел, на конструктора, да не взяли, сама знаешь, туда без школы не берут…
– Хватит жалиться, Поленов, я тебе не шиншилла, меня разжалобить трудно. Ты совершенно не учитываешь человеческую психологию. Надо глубже понимать проблему, смотреть в суть. А суть такова. Света выросла на Новой Земле. Она, конечно, вампиров изучала, но мы для нее все равно как люди. И если она услышит, что кто-то получил пулю за цветы, она, конечно, растрогается. Понял?
– Понял. Только…
– Кстати, а это идея. – Костромина почесала подбородок блестящим серебряным ногтем.
– Что за идея? – не понял я.
– Идея проста. Я возьму пистолет, стрельну тебе в башку, а мы скажем, что цветовод. А ты как бы пострадал за любовь… А?
Я почесал голову. Конечно, интересная мысль. Стрельнуть неплохо, главное, в глаз не попасть, глаза плохо отрастают, а ходить полгода с повязкой совсем не хочется.
