a) Новое сознание пространства, которое осваивает его (surrounding, окрестности объекта), то намеренно редуцируя до рисунка, плана, поверхности холста, то, напротив, рассматривая его через разломы и разрывы планов, чтобы восстановить на холсте пространственную глубину. Отсюда особая диалектичность.
b) Исчезает фасад: лицо, обращенное к наблюдателю, излюбленный ракурс или сторона в картинах и монументах (фашизм, напротив, усиливает значение фасадов и с 1920–1930-х годов делает ставку на полную «зрелищность»).
c) Глобальное пространство утверждается как абстракция, как некая пустота, которую нужно заполнить, среда, которую нужно заселить. Чем? Социальная практика капитализма найдет ответ позднее. Пространство будет заселено образами, знаками, торговыми объектами. Отсюда возникнет псевдопонятие «окружающая среда» (окружающая кого? чем?).
Историк пространства, занимающийся современностью, может, не боясь ошибиться, говорить об исторической роли Баухауза. Именно в 1920-х годах осмысление пространства и времени отходит от ведущих философских систем и разработок математиков и физиков и связывается с социальной практикой, точнее, с практикой индустриальной, а также с архитектурными и урбанистическими течениями. Переход от философской абстракции к анализу социальной практики заслуживает особого внимания. В процессе этого перехода его вдохновители, члены Баухауза и другие, сочли себя не просто новаторами, но революционерами. Полвека спустя это имя можно отнести разве что к Дада и дадаистам (и, с некоторыми предосторожностями и оговорками, к некоторым сюрреалистам).
Легко убедиться в исторической роли Баухауза; труднее показать его масштабы и границы. Что он такое – причина и опора изменений в эстетических перспективах или же симптом перемен в социальной практике? Вопреки мнению большинства историков искусства, архитектуры, живописи – скорее второе. К чему вскоре приведет дерзкое новаторство Баухауза? К всемирной, однородной и однообразной архитектуре государства, и капиталистического и социалистического. Как это случилось и почему?[57]
Если существует история пространства, если существует специфика пространства разных периодов, разных обществ, разных способов производства и производственных отношений, то существует и пространство капитализма, то есть общества, в котором господствует и которым управляет буржуазия. Было ли это пространство обозначено, сформулировано, реализовано в текстах и произведениях членов Баухауза, в частности Миса ван дер Роэ? Ведь Баухауз считал и называл себя революционером! На этой иронии «Истории» нам придется остановиться подробно[58].
Первым попытался осмыслить историю пространства З. Гидион[59]. Отвлекаясь от практики, разрабатывая теоретический объект, он ставит в центр создаваемой им истории не творческий гений, не дух времени, технику и пр., но пространство. По его мнению, в истории было три периода. В первый период (Египет, Греция) архитектурные объемы замышлялись и реализовывались в их социальных отношениях, то есть извне. В римском Пантеоне нашла выражение иная концепция: доминирующим становится внутреннее пространство памятника. Наша эпоха стремится преодолеть оппозицию внешнее/внутреннее с помощью концепции взаимодействия и единства пространств. Автор переворачивает реальность социального пространства. Пантеон, образ Мира (Mundus), открыт к свету; imago mundi, внутренняя полусфера или свод, символизирует внешнее. Что же до греческого храма, то он замыкает специально выделенное сакральное пространство – пространство локализованного божества и обожествленного локуса, политический центр полиса[60]. Откуда берется это заблуждение? Из начальной ошибки, которая встречается почти повсеместно. Гидеон постулирует предсуществующее, евклидово пространство, куда затем вкладываются, делаясь доступными чувствам, эмоции и ожидания людей. Спиритуализм, присущий этой философии пространства, ясно проступает в другой книге того же автора, «The eternal Present». Ему так и не удается избавиться от простодушного колебания между геометрическим и духовным началом. Кроме того, он не отделяет разрабатываемую им историю от истории искусства и архитектуры. Тогда как речь идет о совсем другом.
Этим образом пустого пространства, заполненного визуальными сообщениями, ограничена и мысль Бруно Дзеви[61]. Для него геометрическое пространство оживает благодаря жестам и действиям населяющих его людей. Он весьма кстати напоминает об одной истине: у всякого здания, у всякого жилого дома есть, помимо внешней части, еще и внутренняя. Следовательно, существует архитектурное пространство, обусловленное отношением внутреннего и внешнего; оно является орудием архитектора в его социальной деятельности. Не удивительно ли, что об этой двойственности через несколько десятков лет после Баухауза пришлось напоминать в Италии, стране классической архитектуры? Это означает, что критический анализ фасада оказался не действенным. Пространство осталось строго визуальным, подчиненным «логике визуализации». Для Бруно Дзеви носителем визуального восприятия пространства выступает телесный элемент (жест), который следует учитывать при обучении видению. Б. Дзеви вводит в знание, то есть в «познание», «переживание» пространственного опыта – телесного, а значит, «воплощающего», – и тем не менее в его книге это содержание оптического (визуально-геометрического) пространства нимало не мешает приоритету последнего. Автор видит его значение только в педагогическом плане, для обучения архитектора и для образования знатоков. В теоретический план он свои наблюдения не переводит. По его мнению, если бы взгляд по-хозяйски не оценивал пространство, то как можно было бы считать некое пространство «красивым» или «уродливым» и придавать этому эстетическому критерию первостепенное значение? Как иначе, если не при использовании выстроенного пространства, могло бы это пространство нас покорять или отталкивать?[62] Безусловно, упомянутые труды кладут начало истории пространства. Они служат ее провозвестниками, но сами ее не содержат. Они лишь указывают на ее проблемы, прокладывают путь. Таким образом, история пространства призвана показать всевозрастающее господство абстракции и визуального начала, а также их внутреннее сопряжение. Она должна показать генезис и смысл «логики визуального», иными словами, стратегию, которую предполагает подобная логика, ибо любая частная «логика» всегда есть ошибочное название некоей стратегии.
II. 9
Такой подход к истории расширяет рамки исторического материализма, уточняет и преобразует его. Его объективность получает более глубокое обоснование. В его сферу входит не только производство вещей и произведений, не только (двойная) история их производства. Будучи распространен на пространство и время, он развивает понятие производства, исходя из природы как «сырья», и продукт такого производства, пространство, включает в себя как вещи (имущество, предметы), так и произведения.
Общее изложение истории, ее «компендиум» и «указатель» содержатся не только в трудах философов, но и по ту сторону философии – в производстве, которое обнимает собой также конкретное и абстрактное, придает им историческое измерение, выводит их за пределы философского абсолюта. И наоборот, тем самым мы перестаем релятивизировать историю и превращаем ее в субститут метафизики (онтологию становления). Понятия доисторического, исторического и постисторического наполняются смыслом. Чисто исторический период в истории пространства совпадает с накоплением капитала, с первичной фазой его пребывания на мировом рынке в царстве абстракции.
Что касается диалектического материализма, то он также расширяется, уточняется и трансформируется. Возникают новые диалектические процессы: произведение – продукт, повторение – различие и т. д. Диалектический процесс, свойственный разделению труда, углубляется за счет выявления отношений между производительной деятельностью (трудом, глобальным в качестве социального труда, и одновременно дробным, разделенным) и главным его продуктом и в то же время орудием – пространством. «Реальность» пространства как природной субстанции и его «ирреальность» как транспарентности взаимно уничтожаются. Пространство предстает «реальностью» постольку, поскольку является средой накопления, роста, товара, денег, капитала; но эта «реальность» утрачивает видимость автономии и субстанциальности, когда анализ обращается к ее генезису – к ее производству.
Остается один еще не заданный вопрос: каков в точности способ существования социальных отношений? Субстанциальный? Природный? Абстрактно-формальный? Ответ на него позволяет дать изучение пространства: социальные производственные отношения обладают социальным существованием, так как обладают существованием пространственным; они проецируются в некое пространство, они вписываются в него и его производят. В противном случае они остаются «чистой» абстракцией, то есть существуют только в репрезентациях и, как следствие, в идеологии, иначе говоря, в словах, в пустословии, в болтовне.
