В этом избранном нами примере без труда можно распознать процесс развития философии, подхваченный Марксом и марксистской мыслью. Греческие мыслители (постсократики) проанализировали социальную практику познания; осмысляя знание, они составили перечень подходов применительно к известным объектам. Вершиной этих теоретических трудов является аристотелевское учение о речи (логосе) и категориях, являющихся одновременно элементами речи и оценки (классификации) объектов. Через много лет в Европе определение Логоса уточнил и утончил в своей философии Декарт. Философ задает вопросы Логосу и ставит его под вопрос: требует от него документы и звания, его дворянские грамоты, свидетельство о рождении и гражданском состоянии. Тем самым философия у Декарта смещает вопросы и ответы. Ее центр сдвигается; она переходит от «мысли-мыслимой» к «мысли-мыслящей», от объектов к акту, от речи о познанном к самому процессу познания. Это вводит в философию «проблематику» (и новые трудности).
Маркс подхватывает этот сдвиг, расширяет его и совершенствует. Для Маркса речь идет уже не только о произведениях познания, но о вещах в промышленной практике. Вслед за Гегелем и английскими экономистами он движется от результатов к производственной деятельности как таковой. Всякая реальность, данная в пространстве, определяется и объясняется генезисом во времени. Но деятельность, разворачивающаяся в (историческом) времени, порождает (производит) определенное пространство и лишь в пространстве обретает практическую «реальность», конкретное существование. У Маркса и по его мнению, эта схема, пока еще не слишком определенная, выделяется начиная с Гегеля.
Это относится и к пейзажу, памятнику, пространственному ансамблю (если только он не «подан» в природе), и к картине или совокупности произведений и продуктов. Расшифровав любой пейзаж или памятник, мы получим отсылку к определенной творческой способности и к определенному процессу означивания. Эта способность приблизительно датируется: она – исторический факт. Будет ли это дата в событийном смысле, точная дата возведения памятника или день, когда его заказало то или иное влиятельное лицо? Будет ли это дата в институциональном смысле, дата, когда, следуя некоему настоятельному запросу, та или иная общественная организация обосновалась в определенном здании – правосудие во дворце, церковь в храме? Ни то ни другое. Творческая способность – это всегда способность некоего сообщества или коллектива, группы, части деятельного класса, некоего «агента» или «актанта». Даже если заказ и спрос проистекает из разных групп, атрибуция не относится ни к конкретному индивиду, ни какой-либо единице: она всегда отсылает к социальной реальности, способной воплотиться в пространстве – произвести его с помощью имеющихся в ее распоряжении средств и ресурсов (производительных сил, технологий и знаний, средств труда и т. д.). Если перед нами пейзаж, то его сформировали крестьяне, а значит, сообщества (деревни), либо автономные, либо зависящие от определенной (политической) власти. Если перед нами памятник, то его возвела некая группа горожан, либо свободная, либо зависящая от определенной (политической) власти. Описание необходимо, но недостаточно. Его совершенно недостаточно, чтобы познать пространство, описать сельские пейзажи, затем пейзажи промышленные, затем особенности городского пространства. Главное – это переход от одного к другому. Изучение способности к производству и творческого процесса во многих случаях приводит к (политической) власти. Как действует эта власть? Выступает ли она только заказчиком? Разве она, кроме того, не «источник спроса»? Каковы ее связи с подчиненными группами, которые также создают спрос, нередко являются «заказчиками» и всегда – «участниками»? Это историческая проблема всех городов, всех памятников, всех пейзажей. Анализ данного пространства приводит к диалектическому отношению спрос – заказ и связанным с ним вопросам: «Кто? Для кого? Кем? Почему и как?» Когда диалектические (а значит, конфликтные) отношения прекращаются, когда заказ остается без спроса или спрос без заказа, тогда история пространства кончается. Вне всякого сомнения, иссякает и творческая способность. Если производство пространства еще происходит, то только по приказу власти; люди производят, а не творят, то есть воспроизводят. Но может ли спрос исчезнуть совсем? Молчание – не конец.
Намечается долгая история пространства, пусть пространство и не является ни «субъектом», ни «объектом»: это социальная реальность, то есть совокупность отношений и форм. История пространства не совпадает ни с перечнем предметов в пространстве (тем, что недавно получило название материальной культуры или цивилизации), ни с репрезентациями и дискурсами о пространстве. Она должна учитывать и пространства репрезентации, и репрезентации пространства, но главное – связи между ними, а также с социальной практикой. Таким образом, ее место – между антропологией и политической экономией. Номенклатура объектов (их описание, классификация) привносит кое-что в классическую историю, если историк занимается скромными бытовыми предметами, пищей, кухонной утварью, блюдами и посудой (или, например, одеждой) или сооружением домов – строительными материалами и орудиями и т. п. Повседневная жизнь обретает свой облик в пространствах репрезентации или же придает облик им. Что же касается репрезентаций пространства (и времени), то они являются частью истории идеологий (если заниматься иными идеологиями, нежели идеологии философов или правящих классов, расширив это понятие, слишком часто ограниченное высокими идеями: философией, религией, моралью). История пространства могла бы показать генезис (и, как следствие, условия во времени) тех реальностей, которые у географов иногда именуются сетями, подчиненными (политическим) каркасам.
Истории пространства не нужно выбирать между «процессами» и «структурами», между изменением и неизменностью, событиями и институциями и т. д. Ее периодизация также должна отличаться от общепринятых. Эта история, естественно, не отделена от истории времени (не совпадающей ни с одной философской теорией времени вообще). Отправной точкой для подобного исследования служат не географические описания пространства-природы, но скорее изучение природных ритмов, изменений, привнесенных в эти циклы и в их соотнесение с пространством посредством человеческих жестов, в частности жестов трудовых. Итак, вначале – пространственно-временные ритмы, ритмы природы, трансформированные социальной практикой.
Вначале мы обнаруживаем антропологические детерминации, предполагающие сопряжение с элементарными формами освоения природы: числа, противопоставления и симметрию, образы мира, мифы[47], конструкции, в которых нелегко отличить знание от символов, практику от теории, денотативное от коннотативного (риторического) или же разделения (разнесения в пространстве) от интерпретаций (репрезентаций пространства) и деятельность частных групп (семьи, племени и др.) от деятельности целых обществ. Что было до этих конструкций и под ними, вначале? Первые расстановки вех, ориентиры охотников, пастухов, кочевников, впоследствии увековеченные, маркированные и символически истолкованные.
Умственная и социальная деятельность раскидывает свои сети на пространство-природу, на гераклитов поток стихийных феноменов, на весь хаос по эту сторону тела; она устанавливает порядок, который, как мы увидим, до известной степени совпадает с порядком слов.
Пространство-природа, пересеченное путями и сетями, меняется; можно сказать, что в него вписывается практическая деятельность, что социальное пространство пишется на природе (быть может, каракулями), предполагая некую репрезентацию пространства. Места отмечены, маркированы, поименованы. Между отдельными локусами, как и между сетями, остаются пробелы, поля. Это не только Holzwege, лесные тропинки, но и луга, степи. Важна и устойчива во времени дорога, а не те, кто по ней ходит: сети троп животных (диких или домашних), пути людей (в домах, вокруг домов в деревне или поселке, в окрестностях). Ясно видные, четко обозначенные повсюду следы несут в себе «ценности», связанные с маршрутом: опасность, безопасность, ожидание, надежду. Графика их (которая не видна как таковая для «актантов», но выявляется в абстракции современной картографии) больше похожа на паутину, чем на рисунок.
Можно ли сказать, что речь идет о тексте? О сообщении? Подобная аналогия, скажем так, мало что проясняет: мы имеем дело скорее с текстурами, чем с текстами. Архитектуру можно назвать архитекстурой, рассматривая каждый памятник или каждое здание с его окрестностями, его контекстами, населенным пространством и его сетями как производство этого пространства. Проясняет ли подобная аналогия пространственную практику? Мы еще вернемся к этому вопросу.
