Умственная и социальная деятельность раскидывает свои сети на пространство-природу, на гераклитов поток стихийных феноменов, на весь хаос по эту сторону тела; она устанавливает порядок, который, как мы увидим, до известной степени совпадает с порядком слов.
Пространство-природа, пересеченное путями и сетями, меняется; можно сказать, что в него вписывается практическая деятельность, что социальное пространство пишется на природе (быть может, каракулями), предполагая некую репрезентацию пространства. Места отмечены, маркированы, поименованы. Между отдельными локусами, как и между сетями, остаются пробелы, поля. Это не только Holzwege, лесные тропинки, но и луга, степи. Важна и устойчива во времени дорога, а не те, кто по ней ходит: сети троп животных (диких или домашних), пути людей (в домах, вокруг домов в деревне или поселке, в окрестностях). Ясно видные, четко обозначенные повсюду следы несут в себе «ценности», связанные с маршрутом: опасность, безопасность, ожидание, надежду. Графика их (которая не видна как таковая для «актантов», но выявляется в абстракции современной картографии) больше похожа на паутину, чем на рисунок.
Можно ли сказать, что речь идет о тексте? О сообщении? Подобная аналогия, скажем так, мало что проясняет: мы имеем дело скорее с текстурами, чем с текстами. Архитектуру можно назвать архитекстурой, рассматривая каждый памятник или каждое здание с его окрестностями, его контекстами, населенным пространством и его сетями как производство этого пространства. Проясняет ли подобная аналогия пространственную практику? Мы еще вернемся к этому вопросу.
В текстурах время и пространство не разделены: пространство предполагает время и наоборот. Это не замкнутые сети. Они со всех сторон соприкасаются со странным и чужим, угрожающим и благоприятным, с врагом или другом. Абстрактное разграничение открытого и закрытого к ним неприменимо.
Какова модальность существования этих маршрутов в те моменты, когда они не актуализованы практикой, когда они входят в пространства репрезентации? Воспринимаются ли они как часть природы или вне природы? Ни то ни другое. Люди вдыхают жизнь в эти дороги и маршруты, сети и тропы с помощью рассказов, «населяя» их мифологическими существами, гениями, благосклонными и враждебными духами, которые воспринимаются как конкретные формы бытия. Существуют ли мифы и символы вне мифического и символического пространства, определяемого также как практическое? Скорее всего, нет.
Впрочем, нельзя исключать, что подобные антропологические детерминации, подхваченные и пронесенные через века той или иной группой, деформированные, смещенные, могут сохраняться. Однако, прежде чем делать вывод о структурных инвариантах, о повторении-воспроизводстве, нужно провести тщательный анализ. Вернемся к Флоренции[48], о которой мы уже говорили. В 1172 году флорентийская коммуна реорганизует городское пространство в связи с разрастанием города, его юрисдикцией, интенсивностью дорожного движения. То есть это делается в соответствии с планом, общим видением, это не просто влияние на город частных архитектурных построек – площади, набережных, мостов, дорог. Историк может наглядно представить себе механизм заказа и спроса; носителями спроса выступают люди, стремящиеся пользоваться защитой и преимуществами, которые им предоставляет город, то есть крепостная стена. Заказ исходит от честолюбивой власти, имеющей средства для удовлетворения своего честолюбия. От римских стен отказываются. Вместо традиционных четырех ворот отныне будет шесть основных плюс четыре дополнительных на правом берегу Арно; трое ворот на другой стороне Арно войдут в состав города. Произведенное таким образом городское пространство воспроизводит символический цветок – розу ветров; его конфигурация соответствует imago mundI. Однако историк пространства не должен приписывать этому пространству репрезентации, восходящему к далеким и внешним истокам, то же значение, что и потрясениям, которые, преобразуя contado (территорию Тосканы) и ее отношения с центром, порождают репрезентации пространства. То, что в более древние времена было сущностью с антропологической точки зрения, по ходу истории превращается в акциденцию. Антропологическое входит в историческое как материал, который подвергается различной обработке в зависимости от обстоятельств, конъюнктуры, средств, а также как используемый инструментарий[49]. Историческое становление влечет за собой смещения, подмены, переносы, подчиняя себе материалы и инструменты. В Тоскане совершается переход от пространства репрезентации (картины мира) к репрезентации пространства – перспективе. Что позволяет датировать с исторической точки зрения важное событие рассматриваемой нами истории.
История пространства ведет нас от времен, когда заканчивается господство антропологического, к временам, когда начинается сознательное производство пространства как промышленного продукта: когда воспроизводимое, повторение и воспроизводство социальных отношений решительно преобладают над произведением, над природным воспроизводством, над самой природой и природным временем. Эта концепция не совпадает ни с какой другой. История пространства имеет начало и конец, предысторию и постисторию. Предыстория: природа господствует над социальным пространством. Постистория: природа локализована и отдаляется. Ограничить таким образом историю пространства совершенно необходимо. Ее начало и конец не поддаются датировке в событийном смысле. Одно лишь начало занимает целый период, оставивший по себе не один след (в домах, деревнях и городах). В ходе этого процесса, который можно назвать историческим, складываются абстрактные отношения: меновая стоимость, получающая всеобщее распространение, серебро и золото с их функциями, затем капитал. Абстрактные социальные отношения, предполагающие определенные формы, обретают двоякое чувственное бытие. Деньги, инструмент и всеобщий эквивалент меновой стоимости, существуют в виде монет. Но торговые отношения, которые предполагает и обусловливает использование денег, в социальном отношении существуют, лишь будучи спроецированы на местность: сети отношений (дороги, рынки) и иерархия центров, городов. Приходится предположить, что в каждую эпоху существовало определенное равновесие между центрами (функционированием каждого из них) и целым. Следовательно, можно говорить о «системах» (городской, торговой и пр.); однако они – лишь один, и не самый важный, аспект, предпосылка или следствие основополагающей деятельности: производства пространства.
С наступлением ХХ века начинается современная эпоха. Эти привычные понятия («век», современное и современность) скрывают в себе не одну загадку; они грубы и именно поэтому требуют очень тонкого анализа. С пространством происходят коренные изменения, заслоненные инвариантами, продолжающимися тенденциями, стагнацией, особенно в пространствах репрезентации. Возьмем Дом, Жилище. В крупных городах и особенно в «пригородах», которые во множестве возникают вокруг этих городов, ибо являются результатом их распада, Дом обладает одной-единственной реальностью – историко-поэтической, приближающейся к фольклору или, если угодно, к этнографии. Но это навязчивое воспоминание сохраняется в искусстве, в поэзии, в театре, в философии. Более того, оно пронизывает жуткую городскую реальность, которая складывается в ХХ веке; оно окутывает ее красивой ностальгической аурой; оно движет критикой. И Хайдеггер, и Башляр говорят о нем в своих текстах с волнением и волнующе, а важность и влиятельность их текстов не подлежит сомнению. Дом производит впечатление главного, до сих пор священного, почти религиозного пространства, близкого к абсолюту. В «Поэтике пространства» Башляра с его «топофилией» пространства репрезентации, по которым автор бродит в мечтах (и которые отграничивает от репрезентаций пространства, выработанных научным знанием), сближаются с этим глубоко личным, абсолютным пространством[50]. Его содержимое возносится на почти онтологическую высоту; комоды, сундуки, шкафы сближаются с их природными аналогами, основополагающими образами, воспринятыми философом-поэтом, – Гнездом, Раковиной, Углом, Кругом. На заднем плане, если можно так выразиться, проступает фигура Природы – матери, даже матки. Дом принадлежит одновременно и космосу, и человеку. Весь, от погреба до чердака, от фундамента до крыши, он обладает плотностью, одновременно сновиденной и рациональной, земной и небесной. Отношения между Жилищем и Эго близки к тождеству. Прототипом человеческого «пространства» и его качества является для Башляра Раковина – пространство, рожденное секрецией и предназначенное для жизни.
