Ночь на Свердловском вокзале стал как бы камертоном для всего этапного перегона: конвой постоянно угрожал зэкам избиениями. Сосед, старый шофер, стыдил солдата: "Ну, выведешь пацана, изобьешь, знаю, что можешь, а зачем? Самому потом скверно на душе будет". Скоро "химики" — соседи навалились целым купе на прапора:
— Мы едем освобождаться, сам знаешь — "химики". Ты молодой парень, выйдешь в город, шкуру эту зеленую, поганую стащишь, пойдешь выпить — а у кабака мы как раз стоим. Как нам на воле в глаза посмотришь?
— Да ведь служба такая! — вдруг надломился молодой украинец.
— А мы что, не служили? Кому лапшу вешаешь?
— Видишь моего помощника? Ну, этого, желтого?
— Ну?
— Больше тебе ничего не скажу, но если, правда, служил, сам все поймешь…
Однако после этого разговора прапор засел в купе начальства и более к зэкам оттуда не выходил.
Зато без него расхозяйничался сержант. Постоянно суетится: то кому-то запрещает лежать, то напротив орет, чтоб кто-то лег, то "встань", то "подвинься"… Обыскал — по своей охоте — еще раз мои вещи, изъял книжные закладки, сделанные Борисом Пэнсоном: на каждой схема какой-то местности в Израиле, которой был посвящен тот или иной раздел его коллекции открыток: "Заключенным запрещается иметь карты местности. Вдруг убежишь?"
Не выдержал кто-то из соседей. "Слушай, я жил среди вашего брата, среди узбеков. Почему так: в жизни вы люди хорошие, а как нацепите эти гнусные погоны, в свиней сразу превращаетесь.
И вдруг сержант, как гиена, оскалился.:
— А вы, русские, в каких скотов превращаетесь, надевая свои погоны?
Эге, стукнуло мне в голову, а с ним имеет смысл поговорить. Если бы узнать национальность, это будет верный ключ. Нет, он не узбек. Слишком желтая кожа, не тот разрез глаз. Но кто же?
И тут в соседнем купе, вовсе не в связи с сержантом, почему-то произнесли слово "калмык". Я вспомнил лицо бывшего солагерника и понял: "десятка"!
А он как раз подваливает к моей камере, ухмыляется, стервец.
— Расскажи, политик, что тебе не нравится в политике нашей партии?
— А есть время? Быстро не рассказать.
— Есть. Все равно дежурить. Со скуки какой х…и не послушаешь.
— Хорошо, расскажу, только не теорию, а случай, а вы сами решите, что мне не нравится в политике вашей партии.
— Валяй, трепись.
Пацан, мальчишка, а как разговаривает со взрослым…
— Привезли к нам на семнадцатую "а" зону в Мордовии в семьдесят пятом году, числа не помню, было это осенью…
Умышленно, конечно, наворачиваю документальные подробности.
— …калмыка Дорджи Эббеева, осужденного за измену Родине во время войны.
Лицо у моего слушателя неподвижное — как терракотовая маска.
— … Он шахтер в Воркуте, тридцать последних лет рубал уголь в Заполярье. Имел два ордена "Шахтерская слава". История его преступления такая: Дорджи был племянником какого-то знаменитого революционера из калмыков, наркома просвещения в калмыцком коммунистическом правительстве, по словам Дорджи — национального героя своего народа. Дядя, конечно, был расстрелян в 37-м, а через несколько лет в Калмыкию вошла Шестая армия вермахта…
Ни складочки не шевельнется на сержантском лице.
— …немцы провели среди местного населения мобилизацию во вспомогательные части. Молодежи не хватало (Советы тоже ведь до этого проводили мобилизацию призывников), и немцы забрали Дорджи, хотя ему исполнилось всего 17 лет. Узнав про его род, назначили офицером — командиром эскадрона. Три года он воевал с ними вместе и попал в плен. Получил срок — десять лет, отсидел от звонка до звонка, кончил в 55 году и работа л там же на Воркуте — шахтером. Прошло 20 лет — и его снова арестовывают. Два года длится следствие. Открывают новые эпизоды, и его по ним приговаривают к смертной казни. Полгода держат в камере смертников. Ты знаешь, что такое — сидеть в камере смертников?
— Да.
Первые его слова. Сглотнул. И неожиданно — целая фраза:
— Я и сам калмык, между прочим.
— Дорджи не слишком переживал — знал, что нет за ним дел, что тянут на смертный приговор, не делал он такого, за что у нас казнят. И — неосторожно похвастался перед следователями: все равно ваш "вышак" мне заменят на 15 лет, десять из них я уже отсидел по первому заходу, два с половиной года отсидел под следствием по второму, остается сидеть все равно лишь два с половиной года. Как-нибудь пересижу.
И вот вызывают его к начальнику тюрьмы и объявили, что, действительно, заменили высшую меру пятнадцатью годами.
Привозят к нам в зону. И тут он узнает, что ему не собираются брать в зачет те десять лет, что он отсидел уже один раз за то же преступление. То есть хотя закон предусматривает, что предельный срок отсидки — 15 лет, ему фактически определили — двадцать пять! А вот теперь уже я спрошу вас: вы поняли, чем мы, правозащитники, недовольны в политике партии? Не будем спорить о законах, которые уже есть в СССР, не поставим под вопрос ни вину Дорджи, ни то, как велось его следствие — все примем как данность. Так оно есть, и ничего не изменишь. Но почему даже советские законы, которые вы вот сейчас охраняете, нарушаются самой властью самым циничным и наглым образом?!
Сержант замотал головой, будто вокруг нее жужжит надоедливая муха.
— Я и сам думаю, как вы…
Кажется, испугался сказанного и на полусогнутых ногах умчался в служебное купе. До самого конца этапа, до Петропавловска, он не появлялся более в коридоре. И теперь, без него и прапорщика, зэки отдохнули спокойно.
…А ведь всей правды о деле Дорджи Эббева я этому парню не рассказал. Всю правду на свете знают только судьи, гебисты, сам Дорджи и я, потому что мне он доверил написать свою надзорную жалобу в Верховный суд.
Началось все в сорок пятом году, когда Эббев сидел в фильтрационном лагере для военнопленных: двадцатилетнему узнику следователь с самого начала обещал смертную казнь — и сломил его. Дорджи согласился сыграть роль в советской пьесе: его переодели в форму красного командира, он ходил по зоне в сопровождении следователя и указывал ему на своих бывших командиров в калмыцком полку вермахта.
Вот так создавались легенды о всесилии и всезнании МГБ, "у них во всех немецких штабах сидели свои люди", вот и Эббеев оказался на поверку абакумовским соколом, засланным бериевскими орлами в тыл врага. Так ломалось сопротивление обвиняемых на допросах, а Эббеев в "гонорар" получил минимальное наказание по статье закона — десять лет лагерей.
Окончив срок, он время от времени вызвался свидетелем на процессы земляков-калмыков, что не мешало вести добропорядочный образ жизни ударника-шахтера, обладателя льгот и автомобиля (в СССР тогда — признак особой зажиточности) и слыть щедрым покровителем многих земляков, прибывавших в Воркуту.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
