Но совсем нас признали и приняли после другой истории, которая обсуждалась потом месяца два, и где я опять была ни при чем, потому что в ту ночь дежурил муж.
Было 23 февраля, промозглая оттепель и сумасшедший ветер, не выходной, но все же праздник. Бригадиром выпал однорукий Митрич, поэтому почти вся бригада обитала в сторожке, и никто не увидел, как мимо сторожки прошествовал дежурный по базе замдиректора.
Почему взбрело ему в голову тайно, без бригадира проникать на базу? Может, он то ли увидел, то ли додумался, что бригада в сторожке, и рассуждал примерно так: «вот, мол, сейчас проникну, а после им покажу, где раки зимуют!» А может, и что-то другое думал, но это осталось неизвестным.
Так или иначе, только никем не замеченный, что ему показалось даже обидным, он попал на базу и пошел вглубь ее. На одной из площадок между складами на минутку остановился, и тут оказалось, что пять громадных, косматых, зубатых, со свирепыми мордами кобелей сидят вокруг него кольцом. Он и не заметил, как они появились.
И вот длится и длится такая интересная картинка: он стоит, а они сидят вокруг и переглядываются, они сидят, а он стоит и ему страшно пошевелиться. Воет ветер, даже в зимнем, на вате, пальто пробирает до костей. Сторожей нет, и уже понятно, что не будет. Положение безысходно.
Однако замдиректора недаром пробился в начальство, мужик был решительный. Замедленно опустил руку в карман, замедленно вынул спичечный коробок, затем быстро чиркнул спичкой и сунул ее к серным головкам в коробке. Коробок фыркнул, полыхнул огнем и загорелся. И уже такой, горящий, замдиректора кинул его в собак. Псы, которые просто любопытствовали на незнакомую фигуру, прыснули в стороны и исчезли. Собственно, им хватило бы и просто махнуть рукой.
Буквально через минуту багровый, запыхавшийся замдиректора ворвался в сторожку и с порога завопил:
— Всех уволю к чертовой матери до одного! Почему на территории никого нет?! Чтоб все сейчас же на местах были! Бригадира ко мне!
Пока Митрич выбирался из-за стола, сторожа рассеялись так же быстро, как перед тем собаки.
Наверное, обошлось бы этим криком да обходом постов, однако, как назло, когда все еще переживающий, но уже заметно меньше замдиректора, и поддакивающий ему Митрич возвращались с обхода, на широком пустом прогале между складами, где днем разъезжались груженые машины, непонятно как образовалась кошка, на Мосгорснабсбыте вообще никогда кошек не водилось. И, откуда ни возьмись, тут же выскочили псы и погнались за ней. Какой-то из них догнал первый. Хрясь! — и от песьей морды полетели по разным сторонам две кошачьих половинки.
Митрич услышал сдавленный всхлип, глянул на начальника и опешил. Тот, белый как снег, как-то обтекал, оседал, опускался вниз. Митрич кинулся, подпер плечом, единственной рукой поддержал. Замдиректора опомнился, провез рукой по лбу, так что его начальническая ондатровая шапка съехала лихо набекрень, и неровным шагом устремился к проходной, возле нее одумался и свернул в здание администрации, где у него был кабинет.
Вернулся он минут через двадцать порозовевший, в завлекательных парах армянского коньяка. И началась ночь, которую Полковник потом называл «Варфоломеевской». Озверевший от постигших волнений и подогретый коньяком замдиректора прихватил все того же безропотного Митрича и пошел проверять посты. Лейтмотивом этого повторяющегося по кругу рейда было: «Всех уволю!», бормотавшееся сквозь зубы.
— И уволил, если б не студент, — рассказывая, делал вывод Митрич. — Студент-то дежурил на железнодорожных складх, а там ветрище — ужас! Да еще влажность сто процентов, потому что днем таяло, а тут перепад температур. — На этих словах Митрич довольно покряхтывал, он любил все объяснять научно. — Вот студент и залез в рулон резины, скорчился и сидит. А как мы загрохочем по эстакаде, он выскакивает из рулона, как черт из коробки, и орет: «Стой! Кто идет?». Ну, замдиректору это понравилось. Мы под конец только и ходили, что мимо студента. Ну, и вместо увольнения — благодарность бригаде. Так-то!
Этой истории в бригаде много смеялись, но мне она не казалась смешной. Муж с того дежурства вернулся промерзший, измотанный и, собираясь в институт, то резался при бритье, то натыкался на стены, у него сами собой смыкались глаза. А я живо представляла себе грохот шагов по бетонным плитам эстакады, особенно громкий от пустоты под ней, холод литой резины внутри рулона и еще больший, уносящий последнее тепло, когда надо выскакивать из резинового затишья под качающийся свет фонарей и дико кричать: «Стой! Кто идет?» И ничего смешного я тут не находила.
Впрочем, мои взгляды и взгляды бригады сторожей на Мосгорснабсбыте часто не совпадали. И чем ближе приходилось общаться, тем больше выплывало несовпадений. А после, и скорей даже вследствие истории с начальником и собаками общение стало намного плотнее. Бригада признала нас окончательно своими и принялась дружно опекать.
Бывший столяр дядя Миша Абрамов стал все приглашать нас в гости. Он жил с женой напротив ворот базы на том же Каширском проезде. Раз или два в дежурства по выходным я побывала у них в теплой и уютной однокомнатной квартирке с мебелью, сделанной самим дядей Мишей, и балконом, выходящим из кухни, которым они почему-то очень гордились.
Тетя Аня учила экономить.
— Ты мяса не покупай, — убеждала она и возмущалась: — Оно в магзине аж по два рубля! — И шепотом, словно доверяла тайну: — Мясная-то обрезь не хуже, а на Даниловском она по рубь десять, а в ларьке на мяскомбинате так по двадцать шесть копеек.
То в одном, то в другом проявлялось это принятие нас бригадой, но самое большее сделала Маленькая.
Однажды она принесла листок, неровно исписанный корявыми буквами: заявление «начальнику МИФИ». Из его текста, однако, трудно было понять, о чем там речь. Часто поминались какие-то «проживающие студенты Кузнецовы», которые все время безобразничали и которых поэтому надо было призвать к порядку. Но где проживали означенные студенты и что за безобразия они творили, оставалось за границами текста. Пришлось расспрашивать Маленькую.
Ее рассказ оставил по себе тягостное впечатление. Проживающие Кузнецовы оказались студентами нашего института и соседями Маленькой по коммунальной квартире. И они постоянно обижали Маленькую и ее мужа, который был еще меньше и беззащитней жены.
Маленькая смотрела на меня своими печальными коричневыми глазами и, запинаясь, рассказывала, как эти Кузнецовы время от времени выкручивали лампочку у них в комнате. А ввернуть ее обратно Маленькая с мужем не могли, потому что даже со стола не доставали до патрона. Так и сидели в темноте, пока не находился кто-то, кто мог им помочь.
Ох, эти две крохотных фигурки, затравленно съежившиеся в темной комнате у стола! Я представляла их и зверела до бешенства. Но отданное в деканат заявление не возымело последствий. Тогда я все рассказала мужу.
— Опять мифисты на стороне хамничают и грубничают, — сказал муж и пошел сам разбираться с Кузнецовыми. В результате у него долго переливался здоровенный синяк под правым глазом, поскольку Кузнецов, как выяснилось, был левшой, однако задевать Маленькую и ее мужа Кузнецовы после этого враз перестали.
Как ни странно, но этот случай изменил уже наше отношение к бригаде. То ли подкупила доверчивость всегда недоверчивой Маленькой, то ли сработал закон Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручаем». И было муторно вспоминать перехихикивания с Сергеем над его язвительными «бывшими людьми». И это и Кузнецовы теперь увязывались в одно, что бросало тень и на нас, и, главное, на наше МИФИ.
Конечно, мы переросли восторженность первокурсников, лозунг которых: «МИФИ — это звучит гордо!» Но и на пятом курсе оставалось чувство избранности, элитарности, причастности к высокой судьбе института, образованного в трудные годы войны ради создания атомной бомбы, то есть ради благородного дела — защиты людей. А благородное дело как-то само собой подразумевало благородство тех, кто его делает. И расставаться с таким представлением нипочем не хотелось.
Поэтому, наверное, каждый случай, нарушавший эту иллюзию, давался тяжело и запоминался накрепко.
Так запомнился зачет по курсу «Электрические машины» и катээн Атамалян, которая читала нам данный курс и которой мы его сдавали. Была летняя сессия и всего полгода моему сыну. Ошалевшая от недосыпа и учебы, я раза два или три сбивалась в ответе, и усатая старуха Атамалян мне этого не простила. Беря зачетку, она презрительно оттопырила нижнюю губу и сказала поверх нее:
— Три я вам, конечно, поставлю, очень уж за вас просили, но учтите: у нас тут не богадельня, чтоб нянчиться с вами из-за ваших малых детей!
У меня потемнело в глазах и, как от пощечины, загорелось лицо. Я лихорадочно соображала, кто мог просить за меня. Выходило единственно из друзей — Игорь, он после института работал на их кафедре. Услуга была медвежьей, но злиться на Игоря я не умела и разозлилась на Атамалян.
