Но и проторчать на этом ошалелом ветру в будни с пяти вечера до восьми утра, а в выходные аж полные сутки живой человек вряд ли мог. Пусть даже дежурство через два дня на третий.
Впрочем, сторожа и не торчали. Голь, как известно, на выдумки хитра. Можно было, к примеру, забиться в крохотную сторожку у ворот, куда с трудом, но влезала смена в одиннадцать человек с бригадиром и его помощником в придачу. Только эта возможность целиком зависела от бригадира, какой на то время выпадал. Бригадиры работали сутками, и потому получалось дежурить с разными, а у каждого из четверых был свой норов.
Если попадали на однорукого с войны Михал Митрича, то большинство так и толклось всю смену в сторожке. Там, конечно, не топили, но сквозь кирпичные стены ветер не доставал. У двух других бригадиров все зависело от настроения. Но беда, если на дежурство заступала сухая, крупная в кости, да так, что казалось, кости выпирают наружу, вечно с черными подглазьями и хмурая Лидка. Ей было под пятьдесят, но ни отчества, ни фамилии она среди сторожей не заимела. Между собой они звали ее только Лидкой, а обращение к ней всегда оставалось безличным. Она-то уж никому сидеть в сторожке не дозволяла. Смену подряд шныряла по территории, отлавливала нерадивых, спрятавшихся от ветра в какой-либо закуток, распекала, вбивая в сознание одно и то же:
— Сторож должен находиться!
Чеканная эта фраза означала не то, что она, Лидка, могла в любой момент легко находить сторожа, а то, что он должен неотступно пребывать на том месте, где был ею поставлен.
Однако даже Лидке не в полной мере удавалось блюсти железную дисциплину. Люди в бригаде были сообразительные, все по-своему находили выход и ночью растекались, как ртуть, которую невозможно собрать.
Например, Полковник — отчаянный старик с пожизненной памятью о войне в виде металлической пластины в полчерепа, отчего у него очень мерзла голова, — приспособил для согрева собак.
На базе их было шесть штук. Пять огромных, лохматых псов размером с теленка — московских сторожевых — и одна овчарка. Овчарка сидела на цепи, чтоб случайно кого не порвала, а устрашающие псы бегали свободно. Кормленные остатками из соседней воинской части, запуганные грузчиками, они всех и всего боялись.
Полковник свел с ними дружбу и по ночам забирался в какой-нибудь пустой контейнер, бросал на дно его лист микропорки, клал трех собак снизу, ложился на них, прикрывался оставшимися двумя и спал, согреваемый горячими песьими телами. Стоило же хоть в отдалении появиться Лидке, псы мгновенно просыпались и начинали лаять так, что сотрясался контейнер. Полковник вставал и выходил на свой пост. Псы злобно облаивали Лидку, рядом с Полковником им было ничего не страшно.
Не то Кучаев, не то Скучаев Васька скрывался на овощной базе, что была всего-то за забором, в котором как раз в нее имелся пролом. Раньше Васька работал там бондарем, но стал глохнуть, и врачи запретили ему бондарить. Был он молодой, мягкий парень, с Лидкой никогда не спорил, только, хлопая светлыми ресницами, притворялся более глухим, чем на самом деле.
С Иваном, который работал на базе электриком и лишь по совместительству сторожем, Лидка вообще не могла сладить. По ночам он менял на территории перегоревшие лампочки, время от времени отогреваясь в электромастерской, что была в торце одного из складов и от которой у него имелись ключи. Сорокалетний, еще в полной силе, да притом уверенный в своей безнаказанности Иван, — начальству было удобно иметь человека, приводящего в порядок освещение не в основные рабочие часы, — он без конца собачился с Лидкой, горланя на всю базу:
— Чо ты все шастаешь тут?! Кто здесь чо красть-то будет ночью?! Кому надо, днем упрут на транспорте. Вон покрышку от «краза», что Костя-студент отбил, — грузчики ее по свету в пятницу на каре вывозили. Как бы они ее ночью на себе пёрли и без подъемника через забор кидали? Только не пойму, на кой хрен она им вообще нужна?!
Лидке, естественно, ходу в мастерскую не было, а вот беззащитных бригадных старушек Иван там укрывал.
Таких старушек в бригаде было две. Одну звали тетя Аня, другую просто Маленькая.
Маленькая действительно была маленькой, примерно метр десять ростом и вся какая-то скрюченная, несчастная, инвалид детства. Сморщенное личико выглядывало из кулька шерстяной коричневой шали, словно ожидая от мира очередной обиды.
Тетя Аня тоже была небольшой, но головы на полторы выше Маленькой. В отличие от молчаливой Маленькой она была говорлива и кому ни попадя одними и теми же словами рассказывала, как работала в подмосковном колхозе, а потом это стало Москва и деревня их пошла под снос. Квартиру дали, а вот на пенсию нет стажа, и такая, стало быть, ей планида — в 67 лет быть сторожем.
Впрочем, и нас, студентов, Иван иногда пригревал в своей мастерской. У него там находилась такая немыслимая роскошь, как электрический чайник и рефлектор. И ничего не могло быть лучше, чем, присунув ноги к раскаленной спирали рефлектора, пить мелкими глотками крутой кипяток из обжигающего пальцы стакана и злорадно слушать, как за стенами впустую бушует февральский ветер.
Но это был редкий праздник, а в остальное время укрываться приходилось то в бытовке строителей, то в случайном закутке наваленных на складской эстакаде резиновых рулонов, то еще где — как повезет.
Прочие сторожа тоже скрывались кто где, задавая Лидке неразрешимую задачу отыскать их и водворить на место.
Один Дед — высокий, угрюмый старик за восемьдесят — никуда не прятался ни при Лидке, ни без нее. В ушанке с оторванным ухом, в полушубке, что звался у сторожей шубным пинжаком, и в валенках он неизменно «находился», то есть являл собой основной идеал бригадирши. Задубелое, почти каменное лицо его выражало равнодушие к любым вывертам погоды.
Мне казалось, что это именно о нем мимоходом упоминал в своей лагерной прозе Солженицын: «…по рукам, большим, в трещинах и черноте видать было, что немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол в росплесках, а — на тряпочку стираную». Подтверждая мое предположение, ходили слухи, что Дед немеренно сидел.
Вообще Мосгорснабсбыт, в частности его сторожевая служба, место было особенное, вроде острова погибших кораблей. Не зря на базе говорилось: «От хорошей жизни в сторожа не пойдешь». Народ здесь оседал все больше сильно потрепанный жизнью, потерпевший крушение в ней. Как ядовито заметил Сергей, еще один студент-мифист, подрабатывающий тут: «Бывшие люди!»
Стыдно сказать, но мне понравилось его определение, и, вспоминая его, мы еще долго пересмеивались с Сергеем по каждому поводу, что нам давали наши бригадники.
Мы-то не были «бывшими людьми». Мы были молоды, учились в одном из самых престижных вузов страны, в «секретном колледже МИФИ», а впереди нас ждала и вовсе замечательная жизнь: обеспеченная, в прекрасном мире физиков и физики, интересная, переполненная событиями по принципу: «Время, вперед!»
А здесь время стояло. Если что и происходило, то что-то мелкое, незначительное, однако долго обсуждаемое потом.
Так одно время длительно перемывалась история с Полковником, который, опаздывая на работу, тормознул грузовик, вскочил на подножку и дико заорал водителю: «Гони!» Ошалевший водитель погнал так, что у Полковника по дороге слетела шапка. На работу он успел, только работать без шапки не мог.
Тетя Аня Полковника осуждала:
— Он што думает: все молодой и как на войне?! Хорошо хоть твой-то, — тетя Аня кивала в мою сторону, — свою шапку ему дал, а не то в мороз с железякой-то в голове и помереть запросто. Ну, значить, не судьба.
«Твоим-то» был мой муж, с которым мы дежурили на Мосгорснабсбыте по очереди. Он мне почему-то про историю с шапкой ничего не сказал — то ли не хотел хвалить себя, то ли не придал значения.
История же имела последствия. С нее начало меняться ранее настороженное отношение к нам бригады. Самой яркой приметой этой перемены было поведение Полковника. Он вдруг на каждом дежурстве стал таскать нам фрукты. Чаще всего апельсины. Увесистые свертки с ними брать было неловко: слишком дорогие подарки при известной и повальной бедности сторожей.
— Бери, бери. Ребятенку снесешь, — раскатываясь на букве «эр», напирал Полковник. — Я их, воров, каждый раз ловлю.
Зря я переживала. Полковник апельсины не покупал. Он их добывал разбоем у пролома на овощную базу. Этой дырой в заборе пользовался не только не то Кучаев, не то Скучаев Васька. По темному времени, прогибаясь под тяжестью сумок, ныряли в пролом с овощной базы на нашу территорию несуны. По ней они следовали до другого пролома, выводящего на усеянный обрывками каучука пустырь. У проломов было хоть глаз коли, фонарные лампочки там постоянно били, отчего Иван давно махнул на них рукой. И надо было иметь недюжинное мужество, чтоб останавливать в темноте неизвестно каких людей, несущих украденное. Но без тени сомнений и колебаний Полковник выскакивал наперехват со своей сворой собак, хватал носителей апельсинов и, нещадно понося их, отбирал положенный процент. Вот эти-то, добытые корсарским набегом апельсины он и приносил нам.
