— Я пробуду здесь очень недолго, — сухо ответил Иван. — Завтра я должен уехать.
— Но из этого ничего не выйдет. Мы вас так легко не отпустим. Я знаю, что вы приглашены на вечер к графине Теуделинде.
— Сожалею, но я должен лишить себя этого удовольствия, неотложные дела призывают меня домой.
— Да полноте, говорите откровенно! Не называйте это удовольствием. Лучше признайтесь, что убегаете от этого удовольствия, потому что оно вам заранее постыло.
— Ну, если правда более уместна, признаюсь, что так оно и есть. Для меня присутствовать на вечере любой графини самое что ни на есть скучнейшее занятие.
— Но поймите же вы! Это ничуть не похоже на обычные «cercles»[71] в societe,[72] на которых люди не из общества, конечно, чувствуют себя не в своей тарелке. Это нечто совсем новое. Графиня Теуделинда открыла свой дом для аристократии изящества и духа. Самые известные особы из высшего общества встречаются у нее с деятелями политики, искусства, и поэзии. Настоящий high-life![73] Аристократия титулов, красоты и духа.
Иван недоверчиво покачал головой.
— А что же делают все эти совершенно разные люди, собравшись вместе?
Аббат чуть сощурил глаза и почесал нос.
— Да, верно! Пока не познакомятся, держатся несколько стесненно. Никто не знает, с чего начать беседу, когда встречается с человеком как будто с другой планеты. Но, к счастью, есть посредник, способный сплотить любое общество, это — разум. Там, где собираются вместе духовно богатые люди, общество не может не слиться воедино. Надо только знать, как начать. Но придумать оказалось нетрудно. Началом послужило искусство. Приглашенные в общество артисты и дилетанты из высшего света устраивали концерты, ставили небольшие пьесы, один играл на скрипке, другой на рояле, третий пел. Прекрасные графини декламировали патриотические стихи, потом известные поэты читали забавные доклады, ставили живые картины, и так постепенно встречи неоднородного общества стали весьма интересными.
— Но я не играю на скрипке, не декламирую и не разгадываю шарады из живых картин…
— О нет! — перебил его аббат. — Вы прекрасный чтец. Я был поражен вашим докладом.
— Что? Уж не думаете ли вы, что на вечере у графини Теуделинды я стану читать доклад о микроскопических членистоногих?
— Ха-ха-ха! Нет. Конечно, нет. Это было хорошо для Академии. Мало кто из нас понял ваш доклад. Кто понял, весьма высоко оценил. Но это не для дам. Однако вы можете сделать и кое-что иное. Прочесть доклад о чем-нибудь таком, что одновременно было бы и научным и поэтическим. Заинтересуйте слушателей, поразите их новизной. Чтобы это имело глубокую научную основу и в то же время могло увлечь любого. Чтобы и фантазии пищу давало, и было бы научным исследованием. Что-нибудь в этом роде.
Теперь очередь смеяться была за Иваном.
— Но, ваше высокопреподобие, о подобном жанре я никогда не слышал и ничего похожего не встречал ни в рукописном, ни в печатном виде.
Священник и сам рассмеялся.
В это время слуга принес Ивану письмо, прибывшее par express,[74] на квитанции следовало указать время получения.
Иван попросил у гостя разрешения прочесть письмо.
Аббат сказал, что Иван весьма его обяжет, сделав это.
Во время чтения письма лицо Ивана заметно менялось. Сначала он побледнел, нахмурил брови, несколько минут щеки его пылали, затем, не выпуская из рук письма, он устремил неподвижный задумчивый взгляд в пространство.
Потом вдруг расхохотался.
Ему пришло в голову, что это кладет конец спору.
Сложив письмо, он сунул его в карман на груди.
— Ну, ладно, — смеясь, сказал он. — Я пойду на вечер к графине Теуделинде. И прочту доклад. Такой, какого и сам никогда не слышал. Науку и поэзию, фантазию и точные данные так перемешаю, что любой ученый придет в отчаяние, пока отделит их друг от друга. Этим докладом я любого геолога сделаю князем, а любую княгиню — геологом.
— Вот, вот! Это будет превосходно! — поощрил его священник.
— А что вы на это скажете? Доклад, иллюстрированный электромагнетическим освещением?
— Превосходно. Замечательно! Это будет очень интересно.
— Можно попросить вас выхлопотать согласие графини? Опыт потребует много аппаратуры.
— Заранее могу вас заверить, что графиня будет в восторге от вашего предложения, а доставку всей технической аппаратуры поручите мне. Графиня будет вне себя от радости, когда об этом узнает.
Аббат, окрыленный тем, что может быть полезен, обнял уважаемого коллегу («Будем отныне так называть друг друга»). Он был весьма удовлетворен успехом своего визита и поспешил удалиться.
А Иван вынул из кармана полученное письмо и, держа его перед собой, снова устремил задумчивый, неподвижный взгляд в пространство.
Да, это было своеобразное время! Все венгры одновременно решили, что впредь будут венграми.
Странная мысль!
Газеты рассыпались в дифирамбах по поводу венгерской национальной одежды, которая тотчас стала модной во всех слоях населения, превозносили до небес венгерки, доломаны, пояса с пряжками и даже чепцы из золотых кружев. А что говорить о восхитительных девичьих головных уборах!
«В них во сто раз краше любая женщина!»
N'en parlons plus![75] S'is scho'vorbei.[76]
На улицах звенели шпоры с большими, огромными и гигантскими гребешками; витрины ювелиров были заполнены старинными пуговицами и аграфами, колыхались приколотые к шляпам орлиные и журавлиные перья, и не было в Шомоде такого короткого кафтана, в Секейфельде куртки, в Дебрецене мохнатой бурки, в Дендеше ментика на пуговицах, в Кечкемете высокого чепца, в Туре колпака, в Кереше викторианского доломана, которые были бы гарантированы, что их не разошьют золотом и не станут демонстрировать в пештском высшем свете на балах и в закрытых клубах. Предкам нашим, Аттиле и Буле, понадобилось проявить стойкость, пока они дождались, чтобы их кафтаны начали копировать; давно умершим поэтам Чоконаи и Казинци пришлось разрешить, чтобы их увековечили в иероглифах строк. И иероглифы были наполнены смыслом!
Эти закорючки были видимым протестом, который — если уж ни писать, ни печатать было нельзя — вышивали галуном.
В самых высших кругах визитеров принимали только в национальной одежде; а если кто-либо отваживался явиться на светский бал в черном фраке, он рисковал тем, что первый же гость просто мог ему сказать: «Послушайте, lieber Johann, bringen Sie mir ein Glas Wasser».[77]
Национальная одежда поневоле перемешала классы. Граф одевался так же, как его кучер. Многие чувствовали, что неплохо было бы познакомиться друг с другом.
Эти благородные стремления удовлетворялись светскими вечерами и soirees amalgamantes графини Теуделинды, которые отражали одну из достопримечательнейших черт эпохи. На них великосветский магнат встречался с поэтом, член Академии — с прелатом, художник, скрипач, пианист, живописец, скульптор, артист, критик — с меценатами, учитель, врач, публицист, газетчик, спортсмен — с политиками всех оттенков.
Собиралось блестящее общество — в теории.
Там были представлены вся красота и очарование, какие только имелись в высшем свете; самые стройные дамы в роскошных туалетах, словно они пришли на королевский бал, — их отличал еще более блистательный, чем роскошь, нимб молодости, грациозности и образованности; исторические личности, чьи имена записаны в золотой книге высшего дворянства, и те из духовного мира, что сохранились в памяти народной.
Но в действительности слияние шло с трудом. Хотя — видит бог! — добрые намерения были у всех.
Милый старик граф Эммануэль, когда удавалось ему поймать известного журналиста, с таким благородным рвением коверкал ради него венгерский язык, которому лишь теперь учился, что невозможно было не отнестись с сочувствием к его твердому решению впредь говорить только по-венгерски, вопреки всем трудностям; с этим усердием мог соперничать лишь второй его обет — носить отныне только венгерские сапоги, натягивание и снимание которых обычно отнимает целый час.
И наоборот, молодой публицист отчаянно потел, пытаясь ответить по-французски на вопросы восторгавшейся Венгрией графини иностранного происхождения, хотя сути этих вопросов он даже не понимал. Разумеется, он в совершенстве владел французским языком, но лишь в тех случаях, когда видел перед собой напечатанный текст.
Однако языковые трудности это еще полбеды. Но вот тема!
Люди, впервые представленные друг другу и вращавшиеся в совершенно различных кругах, пытались найти путь, по которому могли бы проникнуть в чужой мир.
Граф Лео расхваливал драматургу Нандори его пьесу, которую видел лет десять назад и которую безжалостно разругала критика. Это было первое произведение драматурга. Он и сам считал его неудачным. Последние, разумеется, лучше. И теперь ему казалось, что граф либо не видел других его драм, либо просто иронизирует.
