— Я не знаю, — наконец выговорила она, качая головой.
— Ерунда, все ты знаешь, — возразил ей Маркус. — Почему у меня такое ощущение, что ты меня обманываешь?
— Я не обманываю, — проговорила Клара слабым голосом, и это прозвучало как явная ложь. «Снова приходится врать, — подумала она. — Когда это прекратится?» — Все очень запутано. Ты лучший друг Глории, очень нравишься Лоррен…
— При чем тут Лоррен? Мне нравишься ты, Клара. Я без ума от тебя. — Он коснулся рукой ее щеки, и Клара склонила голову на эту руку. Ей так хотелось забыться в его объятиях…
Нельзя. «Он не любит меня. Он любит деревенскую Простушку Клару».
— Ты больше не должен думать обо мне, Маркус. Ради себя же самого. — Говоря это, она сама понимала, что все как раз наоборот. Она перестала быть «людоедкой». Она была напугана. Клара подошла к двери, приоткрыла, махнула Маркусу рукой: «Уходи». — Я причиню тебе одни неприятности.
Маркус подошел к ней. На секунду Кларе показалось, что он хочет поцеловать ее, но он остановился, подойдя почти вплотную.
— Уже причинила.
* * *Прошло несколько минут, и Клара услышала, как зарычал на подъездной аллее мотор его машины. Сердце у нее сжалось, словно в тисках.
Она стала рассеянно снимать чулки, один зацепился за кольцо с топазом и порвался. Горячая кровь ударила ей в голову. Она схватила оба чулка и яростно изодрала их в клочья. Но то был не конец. Бушевавшее в груди бешенство невозможно уже было удержать.
Клара вытряхнула из ящиков комода все их содержимое: лифчики, трусики, чулки, подвязки, шелковые комбинации, — и расшвыряла по комнате, в том числе и три записки на бумаге кремового цвета. Она подобрала их, порвала на клочки сначала первую, затем и вторую, и они, кружась подобно снежным хлопьям, полетели на розовый ковер. Если бы только не он, если бы не его лживые обещания и не ее пустые надежды, то сейчас она могла бы целоваться с Маркусом, могла бы раскрыться навстречу его любви.
Но сердце ее было заперто на ключ, и этот ключ оставался у него.
Клара уж собиралась порвать и последнюю записку, но тут остановилась: на пол выпала ее нью-йоркская фотография.
Задыхаясь, Клара подняла ее. Единственное, что уцелело, что связывало ее с прежней жизнью. Напоминание о том времени, когда она только и была счастлива, когда жизнь казалась бесконечной.
Фото она надежно упрятала в пару красных кружевных трусиков. Их она надевала под свое любимое полупрозрачное красное платье, которое осталось там, в Нью-Йорке. Клара собрала разбросанное белье, сложила все назад, в ящик, а ящик задвинула в комод.
Обрывки кремовых листков аккуратно сгребла на ладонь. В ее руке они выглядели невинными отрывочными словами: «нашел», «я», «тебя», «душе». Отнесла их в туалет и выбросила в унитаз.
И решительно спустила воду.
15. ЛорренРазговор по душам — это не то, к чему тянуло Лоррен.
Но именно ради такого задушевного разговора, как она предположила, и звонила Глория, обещая зайти к ней в субботу утром. Теоретически это должно бы понравиться Лоррен: разве же она не мечтала о том, чтобы лучшая подруга снова была с нею, а на худой конец — чтобы можно было высказать Глории свое возмущение по поводу секретов, которыми та не захотела делиться?
Да, но об этом она мечтала до того, как поцеловалась с Бастианом.
Даже просто признаться в том, что такое событие имело место, уже нелегко. Тем более что все происшедшее помнилось ей смутно, как в тумане. Единственное, что она помнила твердо, — диван, рука, которая легла ей на колено, покрытое легкой щетинкой лицо, которое царапало ее щеку. И, наконец, блаженное мгновение, когда их губы затрепетали совсем рядом — и встретились.
Оба они остались одетыми — значит, ничего, собственно, и не произошло, кроме поцелуя. И теперь, в ожидании прихода Глории, Лоррен приходилось гадать: сказать или не сказать? Оставляя в стороне тот факт, что Глория собирается выйти замуж за мужчину, который будет, скорее всего, обманывать ее, как объяснить то, что Лоррен оказалась в пентхаусе Бастиана?
Глория ей этого не простит.
Их дружба окончательно полетит с горы в пропасть. А ведь Лоррен и Глория дружат с восьми лет! Уж конечно, она предпочтет старую подругу какому-то парню, пусть он и жених ей.
Лоррен пришла к твердому решению: ей необходимо покаяться и получить прощение.
Когда по светлым коридорам пустого дома разнеслись трели звонка у входной двери, Лоррен бегом спустилась в вестибюль, громко крича: «Я открою, Маргерит!» Если ей хотелось орать во все горло — пожалуйста: на эти выходные в доме остались только она и слуги. Нервничая, Лоррен распахнула входную дверь и просияла ослепительной улыбкой.
— Доброе утро! — воскликнула она и хотела поцеловать Глорию в щечку.
Но тут заметила, какое у Глории бледное измученное лицо. Глаза цвета морской волны поблекли, под ними залегли фиолетовые мешки. Даже кожа покрылась нездоровой бледностью, а волосы, напоминавшие румяный апельсин, казались не очень чистыми.
— Гло, ты выглядишь совсем…
— Погибшей! — выкрикнула Глория дрожащими губами.
— Я хотела сказать «уставшей». — Тут Глория не выдержала и расплакалась. — Ну-ну-ну! Что это ты — фонтанчиком работаешь?
— Я не знаю, что теперь делать! — рыдала Глория, и слезы ручьем текли из глаз, орошая серебристое шелковое кимоно Лоррен. — Я такую кашу заварила!
— Такого быть не может. Та Глория Кармоди, которую я знаю, от усталости неспособна заварить кашу. — Лоррен провела гостью в дом. Пока не появилась такая гостья, она даже не замечала, как в доме пустынно. С тех пор как в прошлом году ее сестра Эвелина уехала в Брин-Мор[81], дом постоянно казался слишком большим и слишком холодным. — Ты мне все-все расскажешь, только давай сначала я сделаю тебе кофе. Как ты на это смотришь?
— Сделай, — всхлипнула Глория, вытирая нос рукавом светленького платья.
— Иди посиди в солярии, я сейчас!
В просторной кухне Лоррен нашла старшую горничную, Маргерит, и велела той заварить крепкого кофе и отрезать два кусочка пирога, глазурованного безе с лимоном и с хрустящей корочкой. Вообще-то Лоррен сейчас увлеклась голливудской диетой, рассчитанной на восемнадцать дней, но успокоить девушку лучше всего лакомым угощением. Вот она и решила, что можно на четвертый день отойти от диеты ради того, чтобы помочь оказавшейся в беде подруге.
Как удачно все складывается!
Вот теперь Лоррен сумеет доказать, какая она преданная подруга, подставит плечо, на котором Глория сможет выплакаться, окружит ее безграничной любовью и вниманием. А когда придет время Лоррен каяться за ту кашу, которую она заварила, Глория, не задумываясь, примет ее сторону.
Глорию она нашла там, куда ее и отправила. Та, понурившись, сидела в солярии, на обитой английским ситцем скамеечке. Солярий был очень уютной комнатой, со всех сторон застекленной, уставленной скамейками из кованого железа и кадками, где росло что-то с огромными листьями — Лоррен никак не могла выучить названия. На ее взгляд, что деревья, что кусты — все одно растения.
Вслед за нею вошла Маргерит с кофе и ломтиками пирога на подносе, поставила все это на столик возле девушек.
— М-м-м, мне уже стало лучше, — сказала Глория, с интересом поглядывая на пирог. Казалось, она немного успокоилась, хотя на щеках еще виднелись непросохшие слезы.
— Давай, выкладывай все, — подбодрила ее Лоррен, протягивая вилку.
— Обещаешь не осуждать меня, что бы я тебе ни рассказала? — спросила Глория и поскребла вилкой по пирогу, начиная с безе.
— Будем считать, что здесь, в солярии, никто никого не осуждает.
— И учти: я скрывала это от тебя не потому, что не доверяю — я тебе очень даже доверяю! Ты же моя лучшая подруга. Просто, наверное, потому, — Глория глубоко вздохнула, — что если никто об этом не знает, то оно как бы и не происходит на самом деле.
И Глория приступила к повествованию о «Зеленой мельнице» и о Джероме Джонсоне. В ее рассказе было все, чему положено быть в пикантной истории, но концовка оказалась куда более пресной, чем ожидала Лоррен. Ну ладно, если говорить откровенно — чем она надеялась.
— Гло, мне-то ты можешь сказать, — проговорила Лоррен, облизывая вилку. — Что на самом деле происходит между тобой и Джеромом? Мне как-то трудно поверить, что он просто так дал тебе это место.
— О чем ты?
— У него же руки пианиста, Гло, — гнула свое Лоррен.
Глория сгорбилась на своей скамейке, прижимая к груди подушку.
— Ладно. Он действительно прикасался ко мне…
— Так я и знала!
— Но только по делу, профессионально.
