— Разве вы украинец?
— Да! Чистокровный! И не стыжусь, не скрываю. Да, украинец. Язык знаю, историю знаю. А вам что? Украине, молодой человек, я не нужен.
— Какая глупость! — вырвалось у Карнаухова.
— Глупость? Ах, глупость! — вскипел Компанеец. — Я утверждаю это.
— А вы бы поехали да поглядели, нужны вы там или нет.
— И поеду. И погляжу.
— Правильно. Там учителей не хватает, вас примут, как родного. У меня друг есть в Харькове — хотите, напишу?
Сергей Петрович с недоумением посмотрел на Карнаухова. Хмель выходил из головы, он начал понимать, что наболтал много лишнего.
— Все это фантазия, — сказал он сурово.
— Зачем фантазия. Сейчас же напишу. Пожалуйста. Вы что преподаете?
— Историю, самый презренный сейчас предмет.
— И очень хотите на Украину?
Сергей Петрович молчал.
— Если вы это серьезно, — сказал Карнаухов, — заходите ко мне в губком. Моя фамилия Карнаухов. Мы с вами поговорим подробно. Захватите на всякий случай послужной список.
— Благодарю. — Компанеец встал. — Вы… вы серьезно насчет Украины? — Голос его дрогнул.
— Зачем же мне шутить?
— До свидания, спасибо. Да, да, спасибо. Я тут наговорил бог знает что… Я зайду… Прощайте! — Сергей Петрович, напялив шляпу, боком вышел из учительской.
На перемене Карнаухов нашел секретаря ячейки, Юшкина давно из школы прогнали. После Юшкина переменилось несколько секретарей. Наконец комсомольцы избрали того самого парнишку, которого некогда «пираты» судили за то, что у него грязные руки. Парнишка за эти годы возмужал, вырос, в школе вел себя степенно и скоро стал человеком популярным не только среди комсомольцев. К нему шли с жалобами друг на друга ученики, и он искусно мирил их, укрощал бунтарей в младших классах, комсомольцев засадил за уроки и следил за тем, как они учатся. Звали его Васей. Вася Мохов.
Сам он кончал в этом году школу.
Карнаухов проговорил с Васей всю большую перемену и почти весь урок.
Расспросы Карнаухова носили поверхностный характер, и секретарь ячейки очень скоро понял это. Он сидел напротив секретаря губкома комсомола, легкая усмешка появлялась порой на его губах; его прищуренные хитроватые глаза в упор разглядывали Карнаухова и как бы говорили: да, друг, мало ты нас знаешь, мало.
Был Вася крепким, широкоплечим, одет добротно: в хорошие сапоги, черные суконные брюки. Черную гимнастерку перетягивал широкий пояс. Втихомолку он читал философов девятнадцатого века и мог бы, как он думал, «загнать» Карнаухова «в бутылку». Вообще, секретарь губкома ему не очень понравился.
«Суховат, — решил паренек, — пульс все ищет».
Карнаухов расспрашивал о дисциплине, об учителях, о пионерах, собраниях, но Вася чувствовал, что главного Карнаухов не умеет спросить, именно не умеет.
— Мне тут учитель один жаловался, что школа ваши плохая, — сказал Карнаухов и бросил на Васю косой взгляд: я, мол, все знаю.
— Школа везде одинаковая, — усмехнулся паренек. — Мечемся туда-сюда.
— Что же, по-твоему, в ней плохо?
— Это ты должен мне сказать, — вызывающе ответил Вася. — А мы что ж — мы учимся. В шахматы играем. Кружки разные.
— Кружков много, а знаний нет, — сказал Карнаухов.
— Что дают, то берем, — со смиренным ехидством ответил секретарь. — Сами кое до чего добираемся.
— Ты бы пришел в губком да доклад сделал. — Карнаухов злился.
— А зачем? Ну, поговорим, ну, послушаем доклад, а дальше?
— Черт знает, что делать, — признался Карнаухов. — Знаю, что плохо, а в чем пружина — не нащупаю.
— Тонкое дело. — Вася вздохнул. — Ты почаще бывай у нас. Сидишь там…
— И не говори. Ладно, зайду на днях, поговорю с ребятами.
Карнаухов ушел: он не знал, о чем говорить со школьным секретарем, и понимал, что Мохов в душе подсмеивается над ним.
В дверях Карнаухов столкнулся с Леной Компанеец. Он извинился и вышел. Лена, увидев в учительской секретаря школьной ячейки, порозовела от смущения. Она его узнала.
— Вы здесь? — пробормотала она.
Лену Вася не узнал.
— Здесь, — сказал он, — а где же мне быть, как не здесь?
Лена рассмеялась.
— Нет, я не о том. Я вас знаю. Я тут училась, когда вам, помните… — Она опять смутилась.
— А-а, это когда меня судили? Как же, как же, запомнил. А вы зачем сюда пришли?
— Я за папой. За Сергеем Петровичем. Он здесь?
— Был здесь и ушел. Он сумрачный какой-то.
Лена помрачнела.
— Он болен, — сказала она. — Вы бы на него обратили… внимание. Вы здесь учитесь?
— Учусь. И в комсомоле работаю — секретарем. Сергея Петровича я знаю. Что с ним?
— Пьет, — тихо сказала Лена.
Вася внимательно посмотрел на Лену, она украдкой вытирала слезы.
— А не стоит плакать. Не пьяница же он. Ну, выпьет, ну, еще раз выпьет, и пройдет.
— Вы не знаете, — еле слышно прошептала Лена. — Он часто пьет. Очень часто.
— Хорошо, что сказали. Я подумаю об этом. Что вы сейчас делаете?
— В театре работаю. А что нового в школе?
— Много нового. Много старого и много нового. Комсомольцы начали хорошо учиться — вот вам одно новое. Собраний стало меньше — еще новое.
— Много у вас комсомольцев?
— Сорок человек.
— Вы кончаете школу?
— Да, в этом году.
— А дальше? На биржу?
— Ну, что же, может быть, и на биржу.
— Зачем же учиться? — Лена пытливо посмотрела на Васю. — Зачем люди кончают вузы?
— Не все идут на биржу.
— Ну, большинство.
— Это не надолго.
Лена вздохнула.
— Я хочу посмотреть школу, — сказала она, — давно здесь не была.
— Я с вами пойду. Только тише, у нас теперь строго.
Лена и Мохов долго ходили по школе, потом вышли в школьный сад, присели на скамью. Отсюда было видно реку, луг за ней. Луг, покрытый свежей весенней травой, шел до леса, перекатываясь с холма на холм. Вечернее солнце обливало мир розовым светом, вода в реке отражала небо, белые круто замешанные облака.
Лена и Вася разговорились, и Лена удивилась, как много знает этот крепыш.
— Зачем все это нужно вам? Ведь безработным Гегель не так уж важен.
— Разве вы думаете, что биржа труда будет стоять еще десять лет?
— Ну, пять.
— Вряд ли. Ну, допустим, пять. Через пять лет Гегель, стало быть, понадобится? И математика, и география, и все мы, с нашими знаниями.
— Это хорошо — верить в будущее, — задумчиво сказала Лена. — Вы верите, что скоро все будет по-другому?
— Я знаю. — Вася сказал это как-то особенно выразительно.
— Какой вы счастливый.
— А вы не верите?
— Не знаю. — Губы Лены дрогнули. — Слишком мы эгоисты, нам бы все иметь сегодня. Я учиться хочу, а нельзя.
— Все можно, если захотеть!
— Все?
— Почти все.
Лена с уважением посмотрела на парнишку. Он не рисовался, говорил просто, глаза его были чисты и ясны.
— Жаль, что я вас не знала как следует, когда здесь училась, — призналась Лена. — Тут был Юшкин.
— Он много напортил. Но ведь не все такие, как Юшкин.
— Да, но мы боялись всех. Я сейчас вспоминаю — мы отгораживались. Знаете, бывшие люди, папины детки, интеллигенция…
— Жаль, что и я вас не знал раньше. Мы бы могли договориться. Вы бы комсомолкой у меня были.
— Какое. — Лена встала. — Разве нам можно?
— А вы приходите ко мне чаще, я вас обращу в свою веру.
— Ладно.
Лена распрощалась с Васей. Всю дорогу она думала о нем — о его простых словах. «Биржа? Биржи не будет, а знания нужны будут всегда».
«А может быть, — думала Лена, — бросить все это, и в Москву, в вуз?»
И не могла решиться.
Секретарь школьной ячейки напрасно поджидал ее. Лена не появлялась больше в школе. Другие мысли и дела поглотили ее.
Глава третья
1
— Итак, мы расстаемся?
— Да. С вами хотят поговорить в Москве.
— В Москве?
— Как вы боитесь Москвы! Даже побледнели!
— Нет, у меня просто закружилась голова.
— Ах, вот как!
— От счастья. Именно от счастья. Я всегда стремился в Москву.
— Да?
— У нас полное совпадение желаний: вы хотите как можно скорее отправить меня в Москву, я хочу как можно скорее туда попасть.
— Чертовски неприятный у вас смех.
— Неужели? Скажите, пожалуйста, ну, все точно сговорились.
— А все-таки, я вас поймал.
— Мне приятно, что это доставило вам удовольствие!
— Вы клоуном никогда не были?
— Нет. Но с комиками дело иметь приходилось.
— Вы были способным учеником.
— Ошибаетесь, я у них ничему не научился.
— Скромничаете?
— Уверяю вас. Мы с ними расходились во всем. Они — сплошь идеалисты. Что касается меня, я далеко не поэт.
— Ну да, вы просто агент британской или какой-то другой разведки. Зверь не из мелких.
