В такие минуты его побаивался даже начальник тюрьмы, бывший урядник, давнишний приятель Клопикова. Но сначала не говорил ему об этом. И только когда выходили из тюрьмы и свежий воздух приводил Клопикова в нормальное состояние, начальник тюрьмы даже отважился дружески упрекнуть его:
— Нехорошо так, Орест Адамович! Совсем это нехорошо!
— Постой, постой, милосердная ты душа, — хмурился Клопиков. — В человеческом обхождении ты ничего, голубь мой, не понимаешь. Привык ты когда-то с темными мужиками дело иметь… Что же? Там твое слово уместно — зачем темного человека долго мучить? Никакой от него, можно сказать, ни радости, ни пользы. А нынешний человек? Гм… человек… Тут нужен совсем другой подход. Он, этот человек, создание лукавое. Ему всего мало. Нет того, чтобы в своей норе сидеть, ты ему весь свет подавай! А потому и разговор с ним другой… Ты поговори с ним сначала ласково, внуши ему надежду, пускай ему солнышко в этакую… в этакую вот щелочку улыбнется… А потом прижми его, прижми так, чтобы каждая жилочка в нем трепетала, чтобы душа у него захлебывалась от страха. А потом придержи, дай ему глотнуть воздуха немножечко… И когда свет божий в глазах его откроется, тогда ты и закрой этот свет, закрой… Тут и дай этому созданию божьему почувствовать, пережить, чтобы ушел он к богу очищенным, собственной своей кровью грехи свои смывши… Вот оно дело какое-с!
Начальник тюрьмы слушал Клопикова и хотя привык ко всему, однако поглядывал на своего давнишнего приятеля с затаенным страхом.
Клопиков и начальник тюрьмы ежедневно являлись на доклад к Вейсу. Как всегда, они предварительно заходили к переводчице, чтобы справиться о здоровье, а значит, и о настроении коменданта.
— С нашим начальником, извините, с ними-с… очень трудно разговаривать, когда они не в настроении. Очень даже просто могут, извините, в морду заехать. А любой морде, извините, не по вкусу, когда из нее начинают гоголь-моголь делать. Прямо скажу, всякое благолепие в лице пропадает, а в голову разные дурные мысли в тревожное состояние приходят… С человеком очень хорошо говорить, когда он бодрый, веселый, в полном здоровье. Тем более с высоким начальством! — и его глаза хорька хищно и в то же время просительно шныряли по фигуре маленькой переводчицы.
— Вы счастливица, он слушается вас. Для вас он на все готов пойти… Великую силу, извините, имеет над человеком любовь-с! Магнит! Очень даже просто-с…
— Что же вам нужно, однако? — резко перебивала девушка, чувствуя, как предательски горят ее уши и щеки.
Клопиков спохватывался:
— Если вы, боже упаси, имеете на нас какую-нибудь, простите, обиду, так это совершенно напрасно! Мы очень даже понимаем, большое понятие имеем о чувствах! Такой величины человек — это… это… большой талант иметь надо, чтобы… ну, команду над ним заиметь! Очень даже просто-с! А пришли мы спросить, в каких настроениях пребывают наш уважаемый господин комендант.
— А что, неприятности у вас?
— Ах, боже, боже! Какие же могут быть приятности у нас при нашей службе? Ими и живем, ими и дышим, этими самыми неприятностями… Опять, извините, партизаны натворили нам дел! Одним этим бензином так засмердили нам житьишко, что не продохнешь. Не потухли еще эти проклятые цистерны, как они новую свинью нам подложили: телеграфные столбы на Залучье все подпилены, провода сняты. Да в том же залученском лесу отстали от колонны три машины, так что вы думаете? Or машин этих только опаленное железо осталось, а офицер и солдаты как сквозь землю провалились, уж третий день — и хоть бы след от них остался, как мухи сгинули. Да что говорить, когда у нас под самым, можно сказать, боком такое творится, что руками разведешь! Лесопилочку задумали пустить, а когда хватились, так от этой лесопилочки, от всех машин, одни только гайки, извините, остались. Вот и хожу, как тот великомученик, того и гляди дождешься, что голову тебе вместо гайки свернут! Вот и житьишко наше! Обидно-с! Очень даже обидно-с! Так что не сочти за труд и доложи им про нас, цветик маковый! Мы уж тебя никогда не забудем, все припомним… Нам же прямо к ним итти — еще в гнев могут войти-с! А ты доложишь, от тебя одно солнце ласковое, и ход мысли у них веселей станет! А за этой веселой мыслью и мы заявимся, и все наши дела пойдут на лад. Так что покорнейше просим-с, сделай такую милость, доложи им.
Переводчица докладывала, хотя это и не входило в ее служебные обязанности. Господин Вейс принимал своих полицейских. А минут через двадцать они стремительно вылетали из его кабинета.
Вобравши голову в плечи, с испуганным лицом первым выскакивал Клопиков. За ним — его соратник.
— Ох ты, господи, сподобил же бог такой службицей!
Переводчица глядела на них, думала:
«Значит, где-то работают…»
И тысячи разнообразных мыслей проносились в голове девушки, мыслей горьких и светлых, радостных и печальных. А все больше грустных, как грустным и горьким было все это распроклятое житье.
10
Вере — так звали переводчицу — было о чем думать. Вчера, совершенно случайно, она встретилась вечером на улице со своей если не подругой, то во всяком случае близкой знакомой по институту, Надей Канапелькой. Они учились на разных курсах, но хорошо знали друг друга по участию в институтском самодеятельном хоре. Вера так обрадовалась этой встрече, что, заговорив с Надей, забыла про обед и про мать, которая давно ждала ее.
Вера рассказала Наде обо всех своих приключениях с того дня, как она со своей матерью выехала из Минска, о том, как они надеялись перебиться это время в городке, в семье начальника станции, который приходился ей дядей. До города они не доехали, немцы сняли их с поезда вместе со всеми пассажирами. В город пришли уже под конвоем гитлеровцев. Думали тут переждать, события ведь развернулись таким образом, что городок очутился в глубоком тылу. Дяди они, конечно, не нашли, он в первые же дни войны эвакуировался с семьей на восток. И вот попали, что называется, из огня да в полымя.
— Зайдем к нам! — спохватилась Вера. — Не на улице же обо всем рассказывать.
— Как живешь сейчас? — спросила по дороге Надя.
— Как живу? Живем вот как-то… — немного растерянно ответила она. — А ты где теперь?
— Да я по-старому, у отца в деревне.
— А-а… — вздохнула Вера. — Это хорошо, что в деревне. Работаешь, верно, по хозяйству.
— Работаю. А ты где работаешь? — спросила Надя, хотя от Любки уже знала, где работает Вера.
— Что тебе сказать… — смутилась Вера, опустила глаза, и все лицо покрылось густым румянцем. — Чтоб она сгорела, эта работа!
Они вошли в Верину квартиру. Две убогие комнатки с такой же убогой обстановкой. Мать Веры встретила Надю очень сухо, еле кивнула головой в ответ на приветствие. Это была пожилая женщина с худым выцветшим лицом, с аккуратно зачесанными седыми волосами под стареньким, но чистым платком. Впустив девушек, она направилась в свою комнату, но Вера задержала ее:
— Мамочка, это Надя, моя подруга, из нашего института, мы вместе учились.
— Учились, учились! — проговорила мать, словно передразнивала Веру. — Научились вот!
— Мамочка! — Вера вся вспыхнула… — Бросьте вы хотя…
— Да что бросать! Слава богу, бросила уже! Все бросила, уж и бросать больше нечего, добросалась…
— Да успокойтесь вы хотя бы! Человек же в доме…
— Да что человек? Видать же — ваш человек. Чего ж бояться, имея та-а-акую дочку? В комендатуре, должно быть, или в управе работает?
Вера порывисто поднялась с места, бросилась к матери, схватила ее за руки и, чуть не плача, начала ее уговаривать:
— Ну хватит, мамочка! И так жизни нет, а тут еще вы… Она же, — Вера взглядом указала на Надю, — нигде не работает… Понимаете, нигде, нигде, нигде! Только дома, у родителей, в деревне.
— Вот так бы и сказала! А то видела я подругу твою, Любку, эту рыжую непоседу… Вот так дитятко, видно, радость от нее родителям!
— Не все же такие…
Старая, узнав, что Надя не работает у фашистов, сразу изменила к ней отношение, расспрашивала ее, как живут сейчас в деревне, очень ли пристают гитлеровцы, что думают наши люди, надеются ли на лучшее. Спрашивала и жаловалась:
— Мне теперь прохода нет от людей, мне им стыдно в глаза глядеть! Я, конечно, здесь чужой человек, меня почти не знают. Но вот выйдешь на улицу, по воду пойдешь, так люди от тебя отворачиваются. А женщины без стеснения такое тебе в глаза говорят, что, кажется, лучше бы сквозь землю провалилась, чтобы не слышать, не видеть всего этого срама. Думал ли когда-нибудь ее отец, который когда-то на бронепоезде против немцев ходил, думал ли он, что родная дочь станет немецкой служанкой…
Старая рассказывала и плакала. Вера уже больше не таилась перед Надей, рассказывала ей о своей службе, о страшных порядках в комендатуре…
