Встрепанный ворвался Игнат, заполнил весь кабинет огромным телом и хриплым яростным голосом. Он отчаянно ругался и затихал только тогда, когда раздавался лающий кашель Печенега.
Думали, как помочь ему, как поставить на ноги. И решили отправить в деревню к старой няньке Федоса…
Николай вернулся домой поздно. Дверь открыла Катя.
— Все спят, — шепнула она. — Идем на кухню.
Зашуршала спичками. Зажгла коптилку. Принесла письмо. Почерк незнакомый, адресовано ей. В углу штамп полевой почты.
Николай достал из конверта коротенькую, почти официальную Катину писульку о сохранности вещей Бачельникова и письмо его сослуживца, извещающее о смерти старшего писаря Бачельникова, погибшего от пули курда. В письме сообщалось, что на груди убитого нашли красивый шелковый платок, видимо, подарок для невесты. Убитый похоронен в каменистой турецкой земле.
— Мне тяжело, Коля, — прошептала Катя. — Красивый платок, красные, как кровь, пионы. Помнишь, он принес мне в день рождения целую охапку пионов?.. Пуля курда… Кремнистая чужая земля…
Катя провела по щеке ладонью и ушла в темную комнату.
Жалкий стихоплет
Юмские события взволновали Николая. Ведь все было хорошо: обретенное другом счастье, вдохновенные стихи. И вдруг — гибель попа Клавдия, поспешный, похожий на бегство, отъезд Валентины Ивановны и Митино отчаянье.
Лихорадочное состояние автора письма передалось Николаю. Мешкать было нельзя. Засунув письмо в карман, он полетел на Овечью гору. Там у заборов вольно росла крапива, летали над ней черно-оранжевые бабочки.
Внизу, среди неразберихи серых кровель, дымила труба бывшей Коробовской паровой мельницы, высилась белая колокольня Хлыновской церкви. Правее поднимались на взгорок гуськом древние березы Казанского тракта.
Николай огляделся. «Вот овраг, а вон и самодельная вывеска переплетчика. Ага, значит, надо идти сюда», — сообразил он, звякнув кольцом калитки.
Во дворе, на скамейке у домика, похожего на баньку, он никак не ожидал увидеть своего товарища, о котором думал.
Митя, наклонив голову, водил прутиком по земле, а женщина в темном старушечьем платке, сидевшая рядом, что-то говорила.
Появление Николая прервало их разговор.
Митя приподнял лицо. Улыбка явно ему не удалась. Он быстро встал, кивнул женщине и потащил друга к калитке. Встревоженный, расстроенный Митя хотел что-то сказать и не мог. Лишь в сквере Александровского собора, когда они сели на первую попавшуюся скамью, он нащупал в кармане спички, посмотрел на этикетку, жалко улыбнулся и сунул коробок обратно.
— Не обращай на меня внимания, Коля. Реву, обливаюсь слезами, как баба на вокзале. Ох, и дурень же я, размазня, лепешка… — Митя закрыл ладонями лицо, уперся локтями в колени: — Сегодня приехал и сразу, в четыре ночи, к этому дому.
Николай дернул товарища за локоть:
— В чем дело? Возьми себя в руки, эй, Митька! Торба со стихами! Не вздумай в самом деле голосить, как деревенская молодушка. Ну?
Митя выпрямился, придвинулся ближе к товарищу:
— Понимаешь, друг, облачком растаяла Валентина-то Ивановна. Напророчил на свою шею, жалкий стихоплет. — Митя раскрыл записную книжку и подал Николаю фотографию. — Ни письма обещанного, ни словечка мне. Это я стянул из альбома еще в Юме.
На Николая в упор смотрели большие улыбчивые глаза, чуть накрытые темным навесом ресниц. Четко очерчены дуги бровей. Над ясным лбом корона волос. Пухлый детский рот полуоткрыт. («Такие лица никогда не забываются», — подумалось Николаю). Она была в вышитой украинской кофточке. Правый край фотографии по прямой обрезан тупыми ножницами. Видимо, хозяйка не дорожила этой половинкой с чьим-то изображением.
— Грустно, брат, мне, — возвращая фотографию, сказал Николай. — И все-таки я не могу поверить, чтобы эта милая женщина с глазами счастливой девочки лгала тебе, обманула. Тут что-то другое, не зависящее от нее. Ты зря расклеился. Наверное, она написала тебе, все объяснила, и письмо ждет тебя дома. Но скажи толком, что ты узнал о ней, куда она уехала? Почему?
Митя поморщился, как от боли:
— Ничего путного. Случайной знакомой Валентины Ивановны я не видел, говорил с матерью ее. Понял одно, что Валентину Ивановну потянуло после пережитых в Юме горестей на родину, к матери, в какое-то Спасское городище. А ко мне, наверное, было у нее что-то такое — от одиночества. А лгать она не захотела.
— Человека, Митенька, как и птицу, всегда влечет в родные места. Естественное желание. Ну, а о тебе-то она говорила тут с кем-нибудь?
— Ни слова. Будто меня и на свете нет. Старуха не сразу пустила меня в свою лачугу.
Николай положил руку на Митино плечо:
— Ну, знаешь… Мамаша могла всего и не знать. Зря ты не свиделся с ее дочерью.
— Поговорил бы, да в деревне она. А, впрочем, так мне и надо, дураку. Уеду я. Осточертело сургучом дышать. Проводи, если можешь, до вокзала. Тебе ведь по пути. Почта моя на замке, кабы худа не было.
В вокзальной сутолоке Митя оживился:
— Послушай, Николай, а может твоя правда — письмо-то Валино вдруг ждет меня?
Николай обнял Митю:
— Ждет — не ждет, а такие правдивые у нее глаза. Какой ей смысл кривить душой, обманывать тебя? Ты напиши мне обязательно, как приедешь.
— Напишу, напишу. Ты извини меня, самолюба. Ничего не спросил о твоей жизни, о Наташе, о друзьях.
— Это бывает… — ответил Николай. — Работа у меня живая, но рвусь в армию, а не пускают. Федос оказался военным человеком по натуре. Хочет учиться на красного командира. Донька выступает с большевистскими речами на собраниях печатников. Вечка и Агафангел — на железной дороге. Тимоня погиб… Ну, а у меня с Наташей — и хорошо и плохо. Даже как-то неудобно говорить тебе об этом сейчас. Но не скрою, с норовом она, — Николай приостановился, взглянул на Митю, не зная, сможет ли тот сейчас понять его, но сказал, потому что надо было для самого себя выразить то, что давно гвоздем сидело в голове: — И ясная она временами и смутная. В мозгах у нее какая-то каша. Не задумываясь, она может увлечься чем-то случайным и даже враждебным, чужим, если это чужое покажется ей красивым. Но я люблю ее давно и хочу бороться за нее. Да, за нее… за себя… Ничего, я ее обломаю, добавил Николай грубовато, чтобы скрыть свое смущение.
Митя взглянул на его тяжелые жилистые руки, на широкие плечи и рассмеялся.
— Ты не подумай в прямом смысле. Я выразился фигурально, — пояснил Николай.
— Понимаю, понимаю, — продолжал смеяться Митя. — Эх, табачку нет. Запретила Валентина Ивановна. Не курю, а коробок спичечный зачем-то таскаю в кармане. Ну, лети на свой завод. Спасибо за все.
— Приезжай почаще. И пиши, пиши, а стихи обязательно! — пожимая Митину руку, сказал Николай.
Красный директор
Уехали в Москву и Соколов и Цейтлин. При прощании Соколов свою библиотеку подарил Николаю, и теперь у него на полочках, сделанных Игнатом, стояли и радовали глаз книги.
Николай все-таки познакомил Игната с Соколовым. Виталий Андреевич проговорил с грузчиком в первый раз до полуночи. Игнат на другой день очень хорошо отзывался о Соколове:
— Умнейший человек Виталий Андреевич. Только не в мой лад он говорит. Нету в нем злобности на жизнь. Мягкости в нем много.
— Так, чудак человек, — возражал Николай, — большевики никогда не могут быть злобными. Они ведь борются за счастье для всего народа. Самая человечная идея на свете, чистая, добрая!
— Так-то, вроде бы, так… — задумывался Игнат и каждый день ходил на Кикиморку почаевничать с Соколовым.
А Виталий Андреевич однажды посоветовал Ганцыреву:
— Надо бы подумать о том, чтобы Игнат не со стороны наблюдал за нашей работой, а жил бы вместе с нами. Как всякий человек практического склада ума, он судит о политике не по речам, а по делам.
После этого разговора Николай уговорил Игната перейти грузчиком на Шмелевский завод. Игнат предложение принял с хохотом:
— Хо-хо! Вот это по мне! Вот это по моему характеру, в масть. Давно горлышко у меня ссохлось, пора бы и размочить. А не боишься ты, директор, что убыток от меня громаднейший заводу произойдет?
Работал Игнат хорошо: ворочал огромные бочки, таскал через весь двор чувалы с зерном со склада в цех, не отказывался и от слесарной работы. А выпивал в обед три ковша пива и вечером после работы тоже.
На заводе дела шли плохо. Николай скоро стал замечать, что зерна расходуется гораздо больше, чем нужно для нормальной суточной работы завода.
С рабочими и работницами он сошелся быстро. И пожилые, и молодые скоро стали считать его своим парнем и были с ним откровенны. Он с утра до вечера был на заводе, в цехе, нередко помогал слесарям, бондарям, в часы привоза зерна организовывал выгрузку и сам, на пару с Игнатом, показывал настоящую работу. Особенно удивляло всех, что директор не выпивает и никакой работой не гнушается.
