За купами грачиного сада забелело здание заводика, где он был директором. Над грудой серых и багровых крыш, зеленых пятен деревьев поднялся высокий синий купол собора, сооруженного ссыльным Витбергом, и исчез.
Мелькнул семафор. Закачались метелочки травы на розовом бугре за канавой. Мелькнула рыжая будка обходчика с привязанной к деревцу равнодушной козой. И поезд вырвался в душные поля.
Вагон качало, как зыбку. Николай сел в угол на нары, нащупал в кармане свежий номер газеты. На первой полосе в крайней колонке его внимание привлекли стихи, подписанные Дм. Дудниковым. Стихи понравились. Он взглянул на молодых безусых жизнерадостных парней, помахал газетой:
— Товарищи, хотите послушать стихи? Я никакой не декламатор, но стихи написаны для нас, и не могу их не прочитать.
— Читай, читай! — загалдели красноармейцы, сгрудились около нар, затихли.
Товарищам красноармейцам
Я эту быль, правдивое сказаньевам отдаю. Пора мне в землю лечь.Меня убили северней Казани.Повесили. Не обо мне здесь речь.
Мне не нужна посмертной славы милость.Для мертвеца молчание — закон.Но я кричу, чтоб ваше сердце билось,кричу из петли мертвым языком.
На бестолочных станциях, где голод,тифозные вас караулят вши,и дует в решето шинели холод.Пусть дует — не добраться до души.
Разбитые вагоны, паровозы,и, кроме звезд, ни капельки огня.По трактам, где плакучие березы,на нас ордой ползет офицерня,
на наши земли, на деревни, коипылают диким заревом в ночах…Уже весна, и гуси за рекою,но нет весны, и у села Колчак.
Ликует кулачье — не ложны слухи,что от добра рукой подать до зла.На колокольню влез какой-то сукинсын и — давай во все колокола.
На сотню верст трезвон парадный слышен, —мурашками по коже, как озноб.и вижу я — с крестом на паперть вышеллукавый в золотых одеждах поп.
Склонился, уподобившись Иуде,и богатеев шваль склонилась вся,пшеничный каравай и соль на блюдебелогвардейской своре поднеся.
Весь день по-царски будет пир горою,а здесь на площади до темнотывисеть под деревом мы будем двоев лаптях…Из комитета бедноты.
Товарищи, храните в сердце гордость!Рубите, конники, врага сплеча!Железною стеной вперед, не горбясь,на Колчака, на банды кулачья!
Он бережно сложил газету и спрятал в нагрудный карман гимнастерки.
— Сильно писано, — заметил кто-то на верхних нарах. — Такому бы стихотворцу руку пожал… За всех нас!
В разведке
Колчаковцы с боем вступили в Глазов и двинулись дальше. Белогвардейцев сдерживали авангардные красноармейские части. На помощь им командование армии экстренно направило бронепоезд. Он железным вихрем пролетел через станцию Яр, где разгружался прибывший из Вятки батальон. Красноармейцы помахали потным загорелым парням, высунувшимся из люков.
Бронепоезд исчез в облаке пыли, а земля все еще дрожала, и ныли стекла в окнах станционного здания.
Вскоре донесло отдаленные раскаты грома — бронепоезд вступил в бой.
Пока красноармейцы наскоро ужинали, строились на проселке за штабелями бревен, Николай с командиром и штабниками сидели в комнатушке дежурного по станции у аппарата морзе. Телеграфист, наматывая на тамбур ленту, читал приказ:
«…немедленно выступить и к утру укрепиться в 20 верстах северо-восточнее Яра на окраине деревни Н., расположенной вблизи дороги. Выслать разведчиков».
Через 10 минут батальон снялся с места. Проселок сначала вихлял по болоту, заросшему черноталом, потом повернул в лес.
По краям дороги слабо шелестел молодой осинник. Между мрачных молчаливых елей тускло светились тонкие стволы длинных берез.
Быстро стемнело. Попадались гати. Под ногами часто булькала вода.
Среди острых макушек деревьев волчьими огоньками загорелись звезды. Бесшумной тенью перелетел дорогу ночной хищник, и все услышали, как в черной чаще жалобно закричала жертва.
— Вот паразит! — выругался кто-то из красноармейцев. — Ненавижу…
На половине пути лес оборвался. На мутном горизонте вспыхивали розовые зарницы. Из темноты донеслось гавканье собаки.
Остановились на привал.
Через час батальон, уже с заставой и дозорами, продолжал путь по намеченному маршруту. Миновали сонную деревню с собакой, лающей из подворотни, поднялись на взгорок и на рассвете были в намеченном пункте. Деревня огородами упиралась в обрывистый берег речки. Избы прятались в рябинах и черемухах. У приземистой мельницы шумела под мостом вода. Телефонные столбы бежали отсюда через озимое поле к селу, черневшему на горизонте.
Пока красноармейцы окапывались на этом берегу по обе стороны дороги, командир разведки и его помощник Ганцырев беседовали с бедняками деревни. Мужики говорили, что белые заняли вчера село и, наверное, сегодня заявятся сюда.
Целый день стрелки держали дорогу на мушке. Из окна курной баньки смотрела тупая морда пулемета. В сторону села плыли редкие прозрачные облака. В деревне протяжно блеяли овцы. На старой ветвистой березе неокрепшими голосами кричали грачата.
Под вечер послали в село по окольным дорожкам двух разведчиков, переодетых в крестьянскую одежду. В сумерках они возвратились, сообщили, что видели на улицах солдат в погонах. На площади у церковной ограды стоят три пушки. В церкви служили всенощную. У кабатчика и в чайной — веселье.
— Вот бы ночью нагрянуть и огоньком опохмелить их! Жаль, приказа нет, — посетовал командир. — Приходится ждать.
В ожидании прошла ночь. В солнечное утро, точно в праздник, покатились от села во все концы волны колокольного звона.
Николай попросился в разведку. Надел мужицкую посконную рубаху, домотканные штаны, шляпу. Для правдоподобия повесил за спину кису с запасными лаптями.
— Хорош! Форменный вятский Ваня! — восхитился командир. — Еще бы паршивенькую бороденку тебе для полноты портрета… Изъясняться-то по-крестьянски сумеешь?
Николай захыхыкал:
— Я-то? Ванька-то Доронихин из починка Елескинцы Пасеговской волости Вячского уезда? Ошшо как умею!
Командир расхохотался, ткнул его под девятое ребро.
— Артист, ей-богу. Ну, давай партийный билет и пистолет. В случае чего, скажешь — пробираюсь, мол, на Пермь, ищу жизни повкусней.
— А как же без оружия, если догадаются?
— Иди, иди. Таких ловкачей поискать на белом свете — не скоро найдешь.
Николай разулся, прицепил лапти к кисе и пошел по краешку дороги. Пекло солнце. Над горбатым полем, захлебываясь, пели невидимые жаворонки.
У ворот села босяка остановил патруль.
— Эй, мужик, кто такой? Откуда? Куда идешь?
— Чево? Я‑то? Пасеговский. К крестной в Пермь пробираюсь.
Солдаты заржали.
— До Перми тебе, дураку, лаптей не хватит.
— Хы, дак босиком пойду. До зимы подале, чем до Перми.
— Кажи документы личности.
— Была бумага из волости — в Вятке отобрали, хотели в Красную Армию, да я того… сбег.
— Ишь ты, мать тебя в дурака! Оружье есть?
Николай осклабился, вывернул карманы, вытащил из штанов рубаху, почесался.
Солдаты пошарили в кисе, ничего подозрительного не нашли, отпустили.
Со свистом высморкавшись, он неторопливо зашагал по улице, смешался с толпой, выходящей из церкви.
Видел он и три пушечки, и откормленных распряженных лошадей возле батареи, видел солдат в нерусской форме, наверное, чехословаков. Узнал, что в двухэтажном доме школы разместился штаб полка. Хотелось узнать еще больше. Он зашел в избенку, что победней, утолить жажду. Не успел поднести медный ковш к губам, как в дверь пролез солдат и приказал следовать за ним.
Солдат привел Николая к двухэтажному дому. У высокого с кровелькой крыльца стоял часовой и материл привязанного к палисаднику неспокойного вороного жеребца.
Конвоир ввел парня в накуренную комнату, подтолкнул коленом под зад к столу, за которым сидел багроволицый усатый офицер, а сам встал у дверей.
Офицер уставился на арестованного воспаленными глазами.
— Сними шапку, вахлак! Подойди поближе. Фамилия, имя, отчество?
— Ну, Доронихин Иван. Тятю звали Петром. Мы пасеговские.
— Документы?
— Нету у меня. Была метрика с печатью, да лешие в Вятке отобрали. Вишь в Красную Армию хотели меня. Сбег я, ну их к ляду. От Вятки до Яра, где на платформе, где как придется, ехал. Теперь, значит, на Пермь к крестной пробираюсь. Бог даст, доберусь.
