По улице Коммуны (бывшей Московской) шагала за оркестром воинская часть. Гремели трубы. В такт гулкому барабану мерно качались штыки винтовок. Красиво шли молодые курсанты, за ними — служащие учреждений, школьники с красными ленточками на груди.
Высоко подняв песню, двигался в походной форме вооруженный комсомольский отряд. Командир, председатель комиссии по отбору добровольцев, шел сбоку и подсчитывал шаг. Комсомольцы пели:
Наш паровоз, вперед лети, —В коммуне — остановка.Иного нет у нас пути,В руках у нас винтовка.
Гудела многолюдная Советская площадь, окруженная молчаливыми колокольнями соборов. Фуражки, шляпы, красные косынки, красные знамена, и на крышах люди, и висят на тополях и заборах мальчишки, и большое медное солнце в высокой синеве.
Николай стоял около покрашенной суриком трибуны. Он знал, что здесь на площади — Федос, Наташа, Женя, Катя, Тихон Меркурьевич и где-то прячется в толпе хмурый Аркаша, которого не зачислили в отряд и оставили при губпродкоме. И только нет Мити, Вечки, Агафангела и Доньки. И нет от них писем.
На трибуне командующий Третьей армией, руководители губкома партии большевиков и Совета депутатов.
Ораторы охрипли. Дальние их не слышат. Но жесты дополняют обрывки слов, и смысл речей понятен: не пустить Колчака к Вятке.
После митинга комсомольский отряд по Спасскому спуску направился на пристань. У конторки густо дымил ожидавший комсомольцев пароход.
С погрузкой не медлили. По трапу потянулись безусые с зелеными котомками парни. Среди них Женя видела знакомых и грустно улыбалась им. Она пробилась сквозь толпу провожающих ближе к перилам трапа.
— Чардымова, не вешай нос! — крикнул с палубы командир комсомольского отряда и подмигнул: — Будь умницей!
Женя подняла глаза: «Поехал на фронт, сияет, как именинник и острит, чернявый».
Пароходный гудок дважды рявкнул и во всю медную глотку протяжно заорал.
Трап убрали. Захлопали плицы колеса, вспенив воду. Борт парохода начал медленно отходить от дебаркадера.
В этот миг Женю кто-то крепко обнял, прижался лицом к ее мокрой щеке и тут же прыгнул на удаляющийся борт парохода. Женя вскрикнула, зажмурила глаза. Но десяток сильных рук вцепились в смельчака.
— Аркашка? — прошептала Женя, не зная, радоваться ей или огорчаться.
А пароход уже плыл по широкому плесу, уменьшаясь с каждой минутой.
Николай не уходил с горы, пока пароход не исчез за поворотом.
«Остался один. Все товарищи уехали с оружием защищать республику, а я что? Хуже их? Черт побери! Не дам теперь покоя военкому! Орать буду, а не отпустит — удеру, как Аркашка».
И в кабинете военкома ему пришлось орать и чертыхаться, убеждать и доказывать человеку в кожанке, что он, Ганцырев, не трусливый суслик, что ему стыдно перед товарищами.
Военком предложил ему стакан воды. Николай отказался и в упор уставился на начальника, ожидая ответа.
— Кипяток ты, Ганцырев. Ну, что с тобой делать? Пожалуй, убедил. Пойдешь помощником командира разведки полка. 24 часа на сборы. Твою руку, помкомразведки.
Вечером Николай полетел к Наташе. Она ждала его у окна и тотчас же вышла за ворота.
— Почему ты так удивленно разглядываешь меня, точно видишь впервые? — спросила девушка.
— Любуюсь тобой, твоим белым платьем. В нем ты похожа на невесту.
Наташа ласково улыбнулась:
— Я для тебя надела — это мое любимое. Куда пойдем?
— Куда глаза глядят. С тобой везде хорошо.
Тесно рядышком они пошли по высокому берегу к пристани. С реки дул влажный ветерок. Внизу летела зигзагами белая птица, падала на волну и взмывала с жалобным криком.
— Съездим-ка за реку, — предложила Наташа и, держась за его руку, стала спускаться с горы.
Паром перевез их на противоположную сторону. Молчаливые, они медленно пошли по дороге.
— Наташа, завтра я уезжаю.
— Я знаю от Кати, что уезжаешь, — глухо ответила она.
— Ты очень дорога мне. Ты совсем своя, родная. Так хочется сказать об этом и боюсь, что не сумею, не найду слов.
— А ты не ищи. Я все чувствую и без слов. И мне хорошо и тревожно от этого.
Он благодарно пожал пальцы девушки. И так, держа друг друга за руку, шли они по дороге, не замечая ни встречных, ни обгоняющих прохожих. С лугов, с опушки соснового бора сладко пахло травой, нагретой солнцем.
— Мне будет трудно не видеть тебя. Очень трудно, Наташа. Как хочется, чтобы и тебе было так же тоскливо без меня. Прости, пожалуйста, за откровенность.
Наташа наклонила голову, приостановилась, слушала его слова, как музыку, и в уголках ее губ дрожала улыбка, чуть заметная и странно противоречащая тому, что сейчас происходило, — настроению расставания, может быть, навсегда. Ответила она, погасив улыбку, приглушенным голосом:
— А мне уже тоскливо, Коля. Милый, ведь ты один у меня такой. Я буду ждать твоих писем, писать тебе. Береги себя там.
— Спасибо, Наташенька. Верю, — ответил Николай. Но он заметил эту ее скользящую улыбку, и ему стало еще больнее.
В сумерках они возвратились из города. По улице Коммуны с песней и пылающими факелами шла колонна молодежи.
В саду «Аполло» на площадке танцевали с парнями в военных гимнастерках веселые девушки.
— Если хочешь покружиться, иди, я подожду. Ну, Наташа? — умоляюще попросил Николай.
Наташа покачала головой, вздохнула.
В саду появился военный комсомольский патруль. Оркестр заиграл марш. Все заторопились по домам.
Николай проводил Наташу до знакомой калитки.
— Давай попрощаемся. Не приходи меня провожать. Мне, как и Федосу, смертельно тяжело расставаться с близкими. Но, дай слово, что придешь встречать, если…
Он не договорил, целуя ее руки, прижимая ее ладони к своему лицу.
Наташа обняла его шею и долго не отпускала.
Потом он остался один и ждал света в Наташином окне. Ждал напрасно. Окна веретинского мезонина слепо пялились бельмами занавесок. В заулке было мглисто и тихо.
Николай почувствовал тоскливую усталость и побрел домой.
«Все ли я сказал ей? — спрашивал он себя. — Не сказал, что буду в разведке. Может, зря не сказал? Больше бы тревожилась, чаще писала. Нет. Пусть не знает».
На другой день во дворе военкомата толпились родственники и знакомые. Пришли Ганцыревы, Федос, Женя.
На двор, сияя медными трубами, вышли полковые музыканты. С винтовками, вещевыми мешками за спиной, выходили и строились красноармейцы. Щеголевато одетый командир батальона с парабеллумом на бедре, затянутый бурым ремнем, крикнул:
— Батальон, смир-но! На карра‑ул!
Оркестр грянул марш.
Из дверей казармы вынесли развернутое полковое знамя. Рослый знаменосец и по бокам ассистенты с обнаженными шашками четким торжественным шагом прошли вдоль фронта. На алом полотнище из золотых букв слова: «Вперед на Урал, на Колчака! Смерть тиранам!»
У Николая захолонуло сердце. К глазам от волнения подступили слезы.
После краткого митинга батальон под оркестр двинулся на вокзал.
Товарный поезд для погрузки стоял на первом пути. На вагонах висели призывы:
«Вперед на Урал!», «Ни шагу назад!», «Могила Колчаку!»
На перроне — толчея, неразбериха. Красноармейцы спешили попрощаться с родными и знакомыми, Николай обнялся с отцом — «Держись, папаша!», подставил щеку матери и Кате, стиснул руку Федоса, хлопнул по плечу Герку, улыбнулся Жене:
— Не грусти, девонька.
Женя обхватила Николая и дважды поцеловала в губы.
— Самый крепкий за Наташу! — сказала она и исчезла в толпе.
Из толпы на перроне, словно пропахав, разрезав ее надвое, вырвался Игнат. Он был без шапки, весь в мучной пыли, облапил Николая, хлопнул кулаком по спине, потом отстранил от себя, посмотрел долгим взглядом, ткнулся волосатым лицом в щеку и, махнув рукой, круто повернулся. Ушел прочь, раздвигая телом густую толпу.
— По ва-го-о-нам! — услышали все зычный протяжный голос.
Кто-то всхлипнул. Кто-то заголосил. Загремел оркестр. Стукнули буфера. Марина Сергеевна не отпускала своего первенца. Поезд медленно пошел. Николай оторвался от матери. Протянутые руки товарищей втащили его в вагон.
Толпа двигалась по перрону. Женщина кричала:
— Витя, Витенька, береги себя!
Николай прижался к краю двери. Быть бодрым никак не получалось.
И вдруг обрадовался:
— Пришла! Пришла! — и сорвал с головы фуражку. На бугре, около ларьков, стояла в белом платье одинокая девушка.
— Наташа! На-та-ша! — замахал он фуражкой.
Девушка увидела его, приложила пальцы к губам и протянула к нему руки.
«Нет, не Наташа, — по жесту руки догадался Николай. — Не пришла…»
Задние вагоны заслонили «мимолетное виденье». «Пусть не Наташа, но очень похожая и милая девушка».
За купами грачиного сада забелело здание заводика, где он был директором. Над грудой серых и багровых крыш, зеленых пятен деревьев поднялся высокий синий купол собора, сооруженного ссыльным Витбергом, и исчез.
