Снизу снова послышалась музыка, та же самая тема, но на сей раз в оркестровом исполнении. Неуклюжий пор брусчатки внутреннего двора поблескивал далеко внизу. «Und die Seele unbewacht will in freien Flugen schweben…» Она знала, что die Seele означает «душа», а дальше было что-то насчет полета, но она не понимала, что такое unbewacht. А когда спросила у матери, та заплакала и сказала: «Это означает «никем не хранимая», «оставленная без присмотра», такая, которой некому посоветовать, что делать или говорить, что чувствовать и как себя вести. Это означает: «совершенно свободная, наконец освободившаяся».
Этот эмоциональный всплеск матери еще больше замутнил смысл слова, придав ему опасный, угрожающий оттенок – будто взломал некое табу. Да и слово die Seele было ненамного более понятным – что-то вроде идеальной версии ее самой, с более красивыми волосами, Без угрей, месячных болей и лишнего жира, который был для нее тогда большой проблемой, хотя впоследствии ее вес пришел в норму. А слово unbewacht она и вовсе не поняла. Быть хранимой – это именно то, чего ей так отчаянно хотелось, особенно когда она засыпала, но ее родители не были способны дать ей это, и слезы матери служили лишним тому доказательством.
Клаудии впервые пришло в голову, что ее брак с Гаэтано, а возможно, и роман с Леонардо были просто попытками вернуться к той карточной партии, которую разыгрывали ее родители, и пусть хоть и посмертно доказать им, что выиграть все же можно.
Клаудиа перегнулась через перила, глядя вниз, на камни, выложенные в форме переплетающихся ангельских крыльев. Unbewacht. Теперь она отлично поняла смысл и этого слова, и слова Seele. Она также осознала – и это, вероятно, был момент истины, – что понимание пришло к ней слишком поздно, не как пролог, а как эпилог.
XIV
Дверь открыл бородатый мужчина. Даже не взглянув на удостоверение, он взмахом руки пригласил Дзена пройти в большую комнату, изолированную от раздражающего окружения миланского пригорода как звуковой подушкой струнной музыки, так и книжными стеллажами, занимавшими пространство всех стен от пола до потолка и оставлявшими свободным лишь крохотный «аварийный люк» в виде двери, через которую и вошел Дзен.
– Большое отличие от последнего раза, когда меня навещала полиция, – прокомментировал Лука Бранделли. – Это было в годы разгула терроризма. Почему-то они вбили себе в голову, что я знаю, где прячутся Тони Негри и лидеры «красных бригад», и прошлись по моему дому бульдозером. Добрая треть моих папок с журналистскими расследованиями бесследно исчезла.
– Вам их не вернули?
– Папки вернули. Увы, без их содержимого. Ну, так нельзя же иметь все.
Бранделли был коренастым мужчиной мощного сложения, среднего роста, с буйной шевелюрой вьющихся седых волос и бородой под стать. Шаркающей походкой он передвигался по квартире в линялых джинсах, мешковатом свитере и мокасинах, словно заранее предупреждал: каких бы взглядов я ни придерживался, это не касается внешнего вида. Нет, он больше не занимается журналистикой, сказал Бранделли Дзену, заваривая китайский зеленый чай в крохотной кухоньке.
– Я могу более или менее сносно существовать на пенсию, поэтому решил посвятить остаток дней написанию книги.
– О чем?
– Исчерпывающий перечень, объяснение и анализ «итальянских тайн».
– Должно быть, том получится не слишком толстый, – заметил Дзен.
– Практически невидимый.
Они вернулись в гостиную. Ирония, понятная обоим, на время сблизила их. Бранделли подошел к приемнику и выключил его.
– Нет, – сказал он. – Шуберт после Моцарта не годится. Вот еще когда все пошло наперекосяк. При всем его внешнем мелодическом изобилии Шуберт был неврастеником. Даже Бетховен – безумец в высшем философском смысле – не был лишен самосознания личности, между тем как у Моцарта вообще не было своего «я» – в музыке, разумеется. Не следует также забывать, что Карл Маркс родился в 1818 году в Трире, косном провинциальном городке на реке Мозель, имевшем славное прошлое римской колонии, благополучное настоящее, длившееся уже лет тридцать, и никакого сколько-нибудь стоящего будущего. Есть люди, считающие, что он бунтовал против проведенного там детства или что он, как минимум, забыл его. Я с этим не согласен. Вы можете забыть свое детство, но ваше детство вас не забудет. Как бы то ни было, Маркс вырос в сохранявшейся там атмосфере 1780-х годов, он – дитя Просвещения и Предромантизма. И, только приехав в Париж в возрасте двадцати пяти лет, он сформулировал свою доктрину «беспощадной критики всего существующего».
Мужчины уселись: Дзен – на рыхлую тахту, хозяин дома – в скрипучее плетеное кресло напротив.
– Маркс всегда относился к более ранним типам производственных – и, соответственно, общественных – отношений и к индивидуальной психологии предыдущих эпох с большой теплотой и ностальгией, примерно так, как я отношусь к периоду рабочих волнений в Генуе и Турине 1950-х. Что бы ни предпринимали эти люди и каких бы ошибок ни совершили, они делали это не ради себя. Они были так же бескорыстны в своей борьбе, как Моцарт – в музыке. Их деятельность, как и марксово предвидение социалистического будущего, основывалась на общественном сознании (независимо от того, насколько плохо было организовано общество), которое еще существовало в Трире его юности, но позднее было вытеснено романтическим эгоизмом. В Париже было постоянное: «Я, я, я! Мои чувства, мои нужды!» Маркс осознал опасность и попытался преодолеть ее через открытую враждебность по отношению к наиболее модным современным революционным течениям, а более всего – через труд всей своей жизни: попытку выработать всеобъемлющую диалектическую теорию, которая могла бы выйти за границы индивидуального сознания, чтобы переделать его. Это была благородная попытка, но закончилась она провалом. Невротическое эго взяло верх. Шуберт отменил Моцарта, и вот уже двести лет мы живем, ощущая на себе последствия.
Аурелио Дзен пил чай и помалкивал. В комнате было очень тепло и душно. Ему хотелось снять пальто, но теперь это уже могло быть воспринято как демонстрация. Лука Бранделли театрально откашлялся.
– Однако, боюсь, моя склонность ставить диагнозы может сама по себе показаться симптомом болезни, – сказал он. – Хватит слушать меня, давайте поговорим обо мне. Каким образом могу я быть полезен властям в данном случае?
Дзен помедлил с ответом, делая вид, что пьет чай, а на самом деле обдумывая, с чего лучше начать.
– Я мог бы внести вклад в вашу книгу в виде дополнительной главы, – сказал он наконец. – Или, по крайней мере, эпизода, анекдота. В худшем случае – сноски.
– С чем связанной?
– Кое с чем, случившимся тридцать лет назад.
– Видите ли, как я сказал, мои записи, касающиеся того периода, неполны, и память у меня уже не та, что прежде.
Дзен сочувственно покивал.
– Говорит ли вам что-нибудь фамилия Ферреро? – спросил он.
Теперь настала очередь Бранделли маскироваться чайной церемонией.
– Леонардо Ферреро, – уточнил Дзен.
– Возможно.
– Возможно – значит да или скорее нет?
Они обменялись многозначительными взглядами.
– «Возможно» означает, что я хотел бы знать чуть больше о природе вашего интереса, прежде чем решить, какой ответ выбрать. Как законопослушный гражданин я, естественно, готов сотрудничать с властями, несмотря на то, что в данном случае они не обременили себя предоставлением документов, необходимых для того, чтобы я был обязан отвечать. Тем не менее у меня еще сохранилось, пусть потрепанное и вылинявшее, чувство журналистской чести и ответственности. Поэтому, прежде чем ответить и учитывая отсутствие официального документа, я хотел бы узнать немного больше.
Разговорчив, но немного зануден, отметил про себя Дзен, однако, несомненно, умен. Сочетание умения по-профессорски четко формулировать свои мысли с располагающей внешностью плюшевого медведя объясняло причину, по которой Бранделли в свое время пользовался такой популярностью в левых кругах.
– Позвольте мне описать основные факты. Был найден труп. Официально он до сих пор не опознан, однако некто утверждает, что мертвец – Леонардо Ферреро. Мне было поручено провести предварительное расследование, в ходе которого ваше имя всплыло как имя человека, знавшего этого Ферреро.
Ему пришлось не меньше часа провисеть на телефоне в своем гостиничном номере в Лугано, обзванивая сотрудников газеты «Унита» и полицейского управления Милана, прежде чем удалось установить имя и адрес журналиста, которого Марта помнила не то как Брандони, не то как Брандини. Звонок в министерство сократил бы время поиска до нескольких минут, но риск был слишком велик: его местонахождение могли засечь.
Лука Бранделли посмотрел на Дзена в изумлении.
– Леонардо Ферреро? Вот уж не ожидал когда-нибудь снова услышать это имя.
– Так значит, вы его знали?
