— Впервые мне нечего возразить. Полагаю, ты на правильном пути. Слепой пойдет далеко!
— Но я не убедил тебя?
— Нет. Это было бы слишком просто, слишком быстро. И все же я сохраню это твое «я любил» и унесу с собой.
Жан опять приподнялся на сундуке. Франсуа хотелось остановить время, но он знал, что это невозможно. Наступила минута последних слов, последних признаний.
— Почему она? Почему только она? Разве больше ты никого не любил?
— Я любил и тебя, и отца, очень любил. Но единственное существо, значившее для меня бесконечно много, была она.
— Скажи мне, почему?
— Не могу. Это тайна, и, прежде всего, тайна для меня самого. Я пытался понять, но так и не смог. У меня остается последняя надежда: когда мое тело охватит та же чума, когда я почувствую все, что чувствовала она, — тогда, возможно, я стану так близок к ней, что смогу…
Жан поднялся.
— Теперь открой сундук. Возьми мои одеяния и помоги мне облачиться. У меня нет сил сделать это самому.
Франсуа поднял деревянную крышку. Внутри сундука лежало епископское платье, которое он надел на брата, — риза, расшитая золотыми и серебряными нитками и украшенная эмалью. На дрожащую голову епископа Бергамского Франсуа возложил митру и, наконец, протянул ему жезл. Жан, который шатался под тяжестью этого облачения, оперся на него, как на посох.
За все это время он не произнес ни слова. Пытаясь восстановить равновесие, он сделал несколько шагов по комнате. Величественное одеяние скрыло ужасающую худобу. Лицо в обрамлении митры напоминало теперь лицо статуи. Прикованный к постели больной уступил место князю Церкви, величественному и внушительному.
— Книга в сундуке. Возьми ее тоже.
Франсуа обернулся к открытому сундуку. На самом дне действительно оставался еще какой-то черный кожаный мешочек. Франсуа открыл его и обнаружил листки рукописи, исписанные неровным почерком.
— Спрячь у себя, потому что никто не должен ее видеть, читай иногда и люби ее.
Франсуа повиновался и сунул черный мешочек под камзол. Он хотел подать брату руку, чтобы помочь ему, но тот отвел ее:
— Подожди. Ты должен еще выслушать мою последнюю волю.
Франсуа остановился перед братом, который качался от слабости, опираясь на свой золотой жезл.
— Когда-то очень давно, в Париже, когда мы были совсем юными, я привел тебя на кладбище Невинно Убиенных Младенцев, чтобы показать тебе мою могилу. Я заставил тебя поклясться, что ты похоронишь меня в общей яме, чтобы кости мои потом были перенесены в оссуарий.
— Я поклялся.
— К сожалению, до поры это будет невозможно. Меня зароют где-то в Вильнев-лез-Авиньон. Ты дождешься, пока время сделает свою работу. Тогда ты откроешь гроб, возьмешь мои кости и отвезешь в Париж. Обещаешь?
— Но как я узнаю, что время пришло?
— Я подам знак, чтобы предупредить тебя.
— Жан!
— Так ты клянешься? Памятью нашей матери? Перстнем с волком?
— Клянусь.
— На кладбище Невинно Убиенных Младенцев ты поместишь мой череп в оссуарий на Скобяной улице, тот, что обращен к северу.
— Почему именно в этот?
— Потому что это единственная сторона, куда не попадает свет, потому что он самый холодный, самый скромный. Почему свет никогда не появляется на севере? Ты разве не замечал, насколько северная розетка собора Парижской Богоматери красивей, чем южная? Тебе приходилось любоваться глубиной ее цветов: синего, зеленого и фиолетового?.. Франсуа, я верю, что, если ты справишься со своей задачей, ты сможешь увидеть свет Севера. Я буду уже скелетом, но ты увидишь это, оставаясь живым.
— Я тебя не понимаю.
— Я себя тоже не понимаю. Просто кое о чем догадываюсь. Теперь подойди, я благословлю тебя!
Франсуа приблизился к брату и встал перед ним, не зная, как себя следует вести. Жан ударил жезлом об пол.
— Я епископ! На колени!
Франсуа опустился на колени на застланные соломой мраморные плиты. Впервые на глаза его навернулись слезы. Он склонил голову, между тем как Жан медленно поднял правую руку и начертил в воздухе крест:
— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti, Amen. Поцелуй мой перстень, так принято.
Серебряный перстень с гагатовыми глазами приблизился к его губам. Сквозь слезы Франсуа увидел, как надвигается на него раскрытая пасть. Он ощутил прикосновение клыков, словно легкий укус.
— Поднимись и протяни мне руку.
Жан снял перстень и вложил его в раскрытую ладонь брата.
— In nomine matris et fratris et omnium luporum [16].
Затем, не добавив больше ни слова, подошел к выходу и спустился по лестнице. Какое-то мгновение Франсуа стоял неподвижно, затем последовал за ним. Ему казалось, что перстень, который он сжимал в кулаке, обжигает его, как огонь.
Внизу молча собирались пятеро священников. У четырех из них в руках были тяжелые зажженные свечи, не меньше двадцати фунтов каждая, пятый взял длинный шест, увенчанный крестом. Они начали шествие: тот, кто нес крест, шагал впереди, четверо других окружили епископа.
Франсуа следовал за ними на некотором расстоянии по пустынным авиньонским улицам. Колокольни церквей и монастырей ударили два раза подряд: закончилась вечерня, второй час первой ночной стражи.
К удивлению Франсуа, шествие направилось не к мосту Сен-Бенезе. На какое-то мгновение у него вспыхнула безумная надежда: Жан отказался от своих планов!.. Но когда тот остановился перед величественным дворцом, где жил главный исповедник, он все понял.
Жан постучал в ворота. Прошло довольно много времени, прежде чем слуга открыл их.
— Подите скажите кардиналу, что его просит его крестник, епископ Бергамский.
— Что вы хотите от него в такое время?
— Благословения.
— Это не может подождать до завтра?
— Завтра мы будем в Вильневе — помогать больным чумой.
Слуга вскрикнул и исчез. Прежде чем кардинал появился, пришлось подождать еще. При виде крестного Жан опустился на колени. Священники отошли подальше, чтобы не слышать их разговора.
— Благословите меня, отец мой.
Кардинал окинул его взглядом с ног до головы. Его худое лицо, обрамленное седыми волосами, было твердым и непроницаемым.
— Никто не имеет права выбирать себе смерть! Тебя обуяла гордыня, она властвует в твоей душе.
Жан рассеянно смотрел на него. Казалось, мысли его витают где-то далеко.
— Первый священник, которого я попросил меня благословить, тоже сказал: «Твоя душа слишком сильна…» Это было очень давно, во время другой чумы. Великой чумы.
— Чего же ждешь ты от моего благословения? Ты ведь не надеешься на прощение Божие и не боишься его кары!
— Мне нужен только жест, отец мой.
— И что будет означать этот жест?
