Оглушенный этим известием, не в силах справиться с волнением, Франсуа бросился бежать вслед за священником и ворвался в дом Жана, расположенный рядом с церковью Сен-Дидье. Он поднялся на второй этаж, где Жан устроил себе спальню.
Некогда жилище епископа Бергамского отличалось роскошью и было устроено с прекрасным вкусом. Но когда здесь поселился Жан, он превратил свое обиталище в монастырскую келью. Роскошную мебель он отдал Папе, велел замазать известью фрески на потолке и выстелить соломой мраморные плиты. В просторной спальне он оставил лишь большой сундук, служивший ему одновременно постелью.
Там Франсуа и нашел его. Жан дрожал и стонал. При виде брата он принялся кричать:
— Волки!..
Франсуа сделался бледнее стен, выбеленных известью… Чума! Волки! Безмятежность и покой, обретенные им в Авиньоне, исчезли в один миг. Разве такое должно было с ним случиться? В глубине души он с самого начала был убежден, что никакого крестового похода не будет, что все разговоры о священной войне — всего лишь комедия, предлог, чтобы заставить его остаться. Истинная причина заключалась в этой ужасной встрече с братом.
Тот смотрел на него, не узнавая.
— Волки! Они вышли на поляну! Осторожнее: они вокруг тебя. Они подходят! Они касаются тебя!
«Мы соприкоснемся в день моей смерти…»
Франсуа охватила паника. Он схватил руки Жана в свои:
— Не умирай!
Какое-то мгновение Жан де Вивре неподвижно смотрел на своего брата. Затем температура резко упала, а лицо больного покрылось обильным потом. Период сильной лихорадки и бреда миновал.
Он слабо улыбнулся.
— Пытаюсь…
***
Жан не умер. Этот приступ, более жестокий и продолжительный, чем все прежние, чуть было не унес его навсегда, но больной собрал все оставшиеся у него силы, чтобы поддерживать в себе жизнь.
Франсуа не оставил его и пережил настоящий кошмар. По ту сторону Роны продолжала свирепствовать чума, но, учитывая состояние его брата, святой отец временно избавил его от службы.
Несчастное тело Жана казалось таким истощенным, что на него невозможно было смотреть без содрогания. Исхудавшие руки и ноги напоминали конечности скелета, золотая булла с сухим шелестом терлась о выступающие ребра, вид иссохшей, с ввалившимися щеками, головы внушал настоящий ужас, настолько походила она на череп.
Франсуа постелил для себя в комнате брата соломенный матрас. Он оставался здесь днем и ночью. Он дрожал, когда настигнутый рвотным позывом Жан начинал кашлять, задыхаясь и сотрясаясь всем телом; он дрожал, когда во сне пульс брата становился таким слабым, что почти не прощупывался. Ужас охватывал Франсуа, когда во время приступов лихорадки Жан кричал, глядя на него глазами, вылезшими из орбит:
— Волки! К тебе приближаются волки!
Когда приступ ослабевал, Жан набирался новых сил для борьбы: вытягивался на сундуке, служившем ему постелью, и молчал. Франсуа молчал тоже. В глубине его души росло удивление. Он давно уже смутно догадывался, что в момент смерти Жан сообщит ему нечто, явит перед ним сокровенную тайну. Но тот все хранил безмолвие.
В течение недели приступы случались ежедневно. На улице перед домом жители Авиньона на коленях молились об исцелении своего Жана Златоуста. В церкви Сен-Дидье, где горели сотни свечей, одна месса сменяла другую.
Кардинал великий исповедник ежедневно являлся навестить и ободрить своего крестника. Папа Клемент VII тоже лично приходил к изголовью больного. Но в тот момент Жан пребывал в сильном бреду и не узнал его. Получая благословение, он выл по-волчьи.
В течение десяти последующих дней приступы случались через день, затем в течение еще девяти — через два. Наконец на День всех святых приступа не было третий день подряд: все закончилось, кризис миновал.
Франсуа вернулся к себе, чтобы немного отдохнуть. На улицах говорили о чуме, о которой он уже почти забыл, хотя она свирепствовала совсем рядом. Сильный очаг ее по-прежнему находился в Вильнев-лез-Авиньон, но благодаря суровой бдительности стражей реку она не пересекала.
Пробили повечерие, и Франсуа собирался отправиться спать, когда услышал, как кто-то сильно колотит в дверь. Подойдя к окну, он узнал того священника, который сообщил ему о болезни Жана.
— Монсеньор, епископ вас зовет.
— Только не говорите, что…
— Нет, болезнь не возобновилась. Он чувствует себя хорошо, насколько это возможно в его состоянии. Просто он хочет вас видеть. Еще он просит, чтобы вы принесли свой герб.
— Герб!
— Да, монсеньор, ваш семейный герб.
Франсуа охватила дрожь. Необычность и торжественность этой просьбы, почти трагический голос, передавший ее, внушали ему благоговейный ужас.
— Вы мне объясните, в чем дело?
— Я ничего не могу объяснить, монсеньор. Монсеньор епископ Бергамский сам все скажет… Пора идти. Думаю, времени терять нельзя.
Франсуа наскоро оделся и поверх одежды повесил на грудь свой герб, «раскроенный на пасти и песок». Затем вслед за священником отправился к церкви Сен-Дидье, к дому брата.
На первом этаже, беленом известью и пустом, как и весь остальной дом, молились на коленях четыре священника; они были так погружены в молитву, что не обратили никакого внимания на вновь пришедших. Пятый священник тотчас присоединился к ним.
Сходя с ума от беспокойства, Франсуа бросился вверх по лестнице. Жан лежал на своем сундуке-постели. При виде брата он приподнялся на локтях. Он по-прежнему был чудовищно бледен, но взгляд его стал живым и ясным. Франсуа счел, что Жан выглядит гораздо лучше, чем несколько часов назад, когда они расставались.
— Что с тобой?
Брат ответил ему спокойно, с легкой улыбкой:
— Я умираю.
Франсуа бросился к нему:
— Но ведь ты же выздоровел!
— Да, но я умираю.
— Откуда ты можешь знать?
— Потому что я так решил!
Франсуа взял руку брата и, забыв о его состоянии, принялся сильно ее трясти.
— Ты же не собираешься покончить с собой? Совершить преступление?
— Оставь самоубийц в покое! Это несчастные люди, они могут называться как угодно, только не преступниками. Во всяком случае, я не собираюсь сам положить конец своему существованию.
— Тогда что?
— Скажу позже. Сейчас речь не об этом.
Они замолчали. Жан посмотрел брату прямо в глаза и снова слабо улыбнулся.
— Ты знаешь, который час?
— Я слышал, как не так давно пробили повечерие.
— А ты знаешь, в каком часу ты родился?
— Перед заутреней.
— Значит, скоро ровно пятьдесят лет. Минута в минуту.
Сам не замечая, Франсуа задрожал.
— При чем здесь пятьдесят лет? И почему ты попросил меня прийти к тебе с гербом?
