Что касается Жана, ему тоже был подарен дом неподалеку от церкви Сен-Дидье, прекрасное строение в провансальском стиле, украшенное фресками работы итальянских мастеров.
В следующее воскресенье, 7 октября, собралась толпа — дворяне, горожане, простой народ, — чтобы послушать его первую проповедь, ибо в городе быстро распространились слухи о Жане, епископе Бергамском. Это тот самый, который был в тюрьме у Урбана VI, а потом в плену у сарацин? Это тот самый выдающийся теолог, одно из светил Парижского университета? Нет никаких сомнений, человеком он должен быть необыкновенным.
Когда настал час проповеди и Жан поднялся на кафедру, наступила такая тишина, что, казалось, выражение «благоговейное молчание» не могло бы найти лучшего применения. Жан долго разглядывал собравшихся, переводя взгляд с одного человека на другого, а затем сильным голосом резко бросил в толпу:
— Нет!
Наступило замешательство. Верующие смотрели на епископа Бергамского и молчали, а он тоже внимательно рассматривал их лица, словно изучая в мельчайших подробностях.
Затем он продолжил голосом спокойным и хорошо поставленным:
— Братья мои, я здесь, чтобы научить вас любви к словам, и первое среди них — это слово «нет».
Проповедь, которую стал читать Жан, не была классической, она держала собравшихся в постоянном напряжении, настолько тон ее был простым и проникновенным. «Нет» — необходимое условие чистоты, нравственности, достоинства. Нужно уметь говорить «нет» даже в самых трудных и жестоких обстоятельствах: «нет» искушениям, компромиссам, лжи, предательству. «Нет» было по преимуществу словом честных людей, святых, мучеников. И только после «нет» можно сказать «да»…
Жан говорил голосом прерывистым, задыхающимся. Верующие в церкви Сен-Дидье видел, как двигаются на кафедре его руки, более чем красноречивые свидетельства того, как порой приходится говорить «нет» мученикам!..
И вот он заговорил о «да»: «да» Богу, «да» любви, «да» вечной жизни… Голос проповедника внезапно переменился. Теперь в нем появилось нечто божественно небесное. Показав своим слушателям муки борьбы с самим собой, другими людьми и демоном, теперь он увлекал их в благословенные края. Каждый из присутствующих, не в силах оторваться от его губ, почти явственно ощутил, как вступает в область чудесного блаженства, возносится вместе с ним к небесам мыслями своими и сердцем.
По окончании мессы в рядах верующих, покидающих церковь, кто-то произнес:
— Иоанн Златоуст!
Имя подхватили, и вскоре его уже повторяла вся толпа. Да, Жан, епископ Бергамский, походил на того святого грека, прозванного Златоустом за восхитительную чистоту его слов. Он действительно был Иоанном Златоустом, а быть может, в дальнейшем — как знать? — и святым Иоанном Златоустом!
Слава Жана де Вивре, прозванного Жаном Златоустом, вскоре вышла за пределы Авиньона. Из соседних деревень родители стали приносить своих немых детей, чтобы он помог им заговорить. Они убедили себя, что человек, столь проникнутый божественным словом, может с легкостью распространять это слово вокруг себя.
Чуда не произошло: немые дети не заговорили, но Жан оставил их у себя, чтобы научить читать. Вскоре их собралось уже столько, что ему пришлось снять дом неподалеку от своего и пригласить других священников, чтобы те занимались детьми.
Но и умирающих Жан не забывал. Никто лучше его не умел найти слов утешения в последний миг. Слухи распространяются быстро, и отныне все хотели именно его, звали именно его. И он приходил даже в самые отдаленные деревни, даже в самую смрадную хижину, даже глубокой ночью или в грозу.
Считая торжественность признаком уважения, особенно по отношению к беднякам, Жан, епископ Бергамский, всегда надевал парадное облачение, ризу, митру, брал жезл. Его сопровождали пятеро священников. Первый шел впереди, неся крест на длинном золотом шесте, четверо других окружали его, держа в руках по зажженной свече. Войдя, он произносил:
— Мир дому сему и его обитателям. Ессе crux Domini.
Затем ставил свечи по четырем сторонам постели и наклонялся к умирающему:
— Пусть эти огни символизируют зарю, которая ожидает тебя.
Выслушав исповедь больного, для того чтобы тот в свою последнюю минуту чувствовал себя как можно ближе к Богу, Жан просил принести умирающему то, что было предметом его забот, трудов и любви в его земной жизни. Так, виноградарю подавали стакан вина, крестьянину — колос, сорванный в его поле, столяру — изготовленное им изделие, к матери Жан подводил детей. Затем, выполнив свою миссию, он удалялся, оставляя позади себя мир и покой.
Через несколько месяцев не осталось ни одного человека, который не знал бы о епископе Бергамском, и в святости его никто не сомневался.
Все это время Франсуа, потеряв брата из виду, уже скучал в своих прекрасных доспехах в ожидании крестового похода, который все никак не объявляли.
***
Ровно через год — день в день — после их приезда в Авиньон словно гром грянул среди ясного неба. В среду 2 октября 1387 года в папском городе стала известна страшная новость: по ту сторону Роны, в Вильнев-лез-Авиньон, объявилась чума!
В течение всего дня вместе с другими рыцарями почетного караула Франсуа объезжал местность, организовывал патрули, отдавал приказы солдатам. Болезнь ни в коем случае не должна перебраться через реку! Если кто-либо попытается переплыть Рону на лодке, он немедленно должен быть убит. И, разумеется, единственный мост, мост Сен-Бенезе, становился объектом самого строгого наблюдения.
Франсуа вернулся к себе лишь вечером. Гарнизон был весьма многочисленным: около тридцати человек. Удостоверившись в том, что каждый находится на своем посту, Франсуа отдал приказ на ночь:
— Мост должен освещаться факелами. Пусть лучники стреляют во всякого, кого увидят. И не только в человека. Собаки, кошки, крысы — ни одно живое существо пройти не должно!
Командира уверили, что приказ будет выполнен, и он отправился к дому.
Шагая по авиньонским улицам, Франсуа чувствовал сильнейшую тревогу. Много раз после Черной Чумы болезнь опять посещала землю Франции, но он надеялся, что ему никогда больше не доведется встретить ее на своем пути. Внезапное возвращение чумы принесло множество воспоминаний, которые он хотел бы забыть навсегда.
Внезапно какой-то священник преградил ему путь и заговорил, разом вырвав Франсуа из глубокой задумчивости:
— Монсеньор!.. Епископ Бергамский!.. Ему очень плохо. Он требует вас!
Оглушенный этим известием, не в силах справиться с волнением, Франсуа бросился бежать вслед за священником и ворвался в дом Жана, расположенный рядом с церковью Сен-Дидье. Он поднялся на второй этаж, где Жан устроил себе спальню.
