Выйдя к фольварку, Силин пролез сквозь разломанный снарядами забор, вдоль которого росли цепкие, колючие кусты боярышника, и спрыгнул в траншею. Здесь никого не было. Он пошел по траншее, держа автомат в руках, чтобы не выпачкать его в глине.
В кармане лежали письма. Для него среди них не нашлось даже маленькой открытки. Хотя бы два слова: живы, здоровы. Ему бы и этого хватило. А сейчас было горько и беспокойно.
Траншея кончилась. Это была та самая траншея, которую сегодня покинул их взвод, чтобы продвинуться, как приказал капитан, вперед.
Силин постоял, осторожно вглядываясь в темноту. Потом вскарабкался на бруствер и побежал, пригибаясь, по полю. Взметнулась в небо ракета. Он упал, распластался на сырой земле, плотно прижался к ней всем телом. А когда свет ракеты померк, побежал дальше.
Весь взвод уже окопался. Солдаты теперь стояли где по пояс, где по самые плечи в земле, соединяли свои индивидуальные позиции ходами сообщения. Разговаривали мало. Он прополз мимо каждого окопа, шепотом называя фамилии, роздал письма.
Его окоп был на самом фланге. Взявшись за лопатку, он принялся остервенело выбрасывать землю, стараясь хоть этой работой заглушить в себе тоску и обиду.
Когда занялся белый день, Силин сидел в своем окопчике, поглядывая на вражьи позиции, выискивал, куда бы стрельнуть с толком.
Соединить свой, окопчик с другим он не успел. Фашисты, увидев свежевырытую землю на холме, совсем взбеленились. Только махнешь лопаткой, сейчас же поднимают самую отчаянную стрельбу. «Ладно, — решил Силин, — отсижусь до потемок, а там прокопаюсь к соседу. Благо до него всего каких-нибудь семь шагов».
А фашистам, видать, очень не по вкусу пришлось, что советские солдаты выбрались на высотку, — они стали бить по высотке из минометов и орудий, и окопчик Силина несколько раз засыпало землей. Отплевываясь и отряхиваясь, протерев глаза, поправив каску, он вновь и вновь вглядывался во вражеские позиции. Скоро оттуда выбрались зеленые фигурки с автоматами и побежали к высотке под прикрытием артогня, который стал еще гуще, так что вся высотка, окутавшись пылью и дымом, ходуном, казалось, ходила от разрывов. Силин разложил возле себя гранаты, осмотрел автомат и сказал себе хрипловатым от волнения голосом:
— Ну, держись, Силин!
И только он произнес это, оглядываясь, как фашистов, бежавших к высотке, начало чем-то подкашивать, и все они, кто еще не упал, будто повинуясь настигшей их неумолимой силе, повернули назад. И тогда удивленный Силин услышал справа и слеза от себя яростный стук пулеметов и увидел, что снаряды плотнее, чем на высотке, начали ложиться по фашистским окопам и по лугу, где бежали враги.
И тогда с волнением, вдруг охватившим его, Силин подумал: «Это капитан наш жизни фашистам дает» — и представил, как командир, полночи провозившийся с ними здесь, а потом брившийся у себя в блиндаже, стоит сейчас на НП, а рядом с ним артиллеристы и минометчики передают по телефону команды на свои батареи. И те, разрывая тишину, бьют по фашистам страшным беглым огнем, ставят непроходимую завесу перед высоткой, а с флангов косят, захлебываясь в остервенении, пулеметы других взводов…
Полчаса спустя все утихло. Силин, прислонившись плечом к окопу, вытащил из вещевого мешка хлеб и консервы и, поглядывая, не высунется ли где-нибудь фашист, стал закусывать.
Вдруг за спиной зашуршал песок. Силин вздрогнул, оглянулся, и в это самое время к нему в окопчик спрыгнул капитан. Отряхнулся, весело поглядел на бойца, растерянно застывшего перед ним, подмигнул в сторону гитлеровцев.
— Ну как они, очень, видать, перепугались?
Силин сказал, откашлявшись:
— Так что, товарищ капитан, позиция очень удобная, — и похлопал по автомату: — Двоих они уже не досчитались вот от этого «орудия»!
— Хорошо, — сказал капитан. — Благодарю от имени Родины, — и протянул руку солдату: — Поздравляю вас с праздником, товарищ Силин… С праздником и с хорошими вестями.
Он, не торопясь, полез в карман гимнастерки и достал оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.
— Вот что пишет мне жена про вашу дочку: «Я ходила по тому адресу, который ты прислал мне, и все узнала. Девочка была очень больна, и я помогла, как ты велел, достать ей пенициллину, и теперь она совсем поправилась. Жена уже послала ему три письма, и почему он еще не получил их — удивительно. Наверное, получит все сразу. Мы тоже так иногда получаем…» — Ну, а остальное — это уже для меня лично, — сказал капитан, пряча письмо в карман.
У Силина затуманилось в глазах. Он часто заморгал и, выронив хлеб, вытянул руки по швам.
— Товарищ капитан, — сказал он дрогнувшим голосом и, отвернувшись, вытер глаза рукавом измазанной в земле гимнастерки.
— Ладно, — сказал капитан, похлопав его но плечу. — Воюйте, товарищ Силин. Все будет хорошо.
ГДЕ У МАЛЬЧИШКИ ДОМ?
На запад — поле и дорога. В другую сторону — город. Узкие, серые, тесные и запутанные улицы. Посредине — площадь и кирха из красного кирпича, и только с площади видно, что крыши у серых зданий черепичные, красные, не по-русски высокие и острые. С улиц этого нельзя увидеть.
— Долго мы здесь будем? — презрительно спросил Береговский.
— Говорят, до завтра, — ответил Лабушкин, ленивый и отчаянный парень из донских казаков.
— Говорят, — передразнил Береговский. — Мне нужно точно знать, когда. До солдата должны доводить все решения, чтобы ясно представлять, что меня ждет впереди.
— Когда отправят, тогда и скажут.
Береговский оглядел Лабушкина с ног до головы:
— Это все, что вы можете?
— Все, — честно сказал Лабушкин и улыбнулся.
— Идут, — сказал Койнов.
Степенный человек, он никогда не вмешивался в спор, возникавший между Береговским и Лабушкиным, может быть, по сто раз в день.
Мы посмотрели на дорогу. Там медленно шла пестрая толпа людей, которых нам так хотелось встретить.
Мы с первого дня боев в Пруссии думали о них и просто выходили из терпения, так нам хотелось их увидеть. Нам все казалось, что в следующей деревне мы их найдем обязательно. Мы врывались в эту деревню, или в фольварк, или в помещичью усадьбу — и никого там не было. Лабушкин заглядывал во все подвалы и звал:
— Есть здесь свои… наши, русские? — И, помолчав, опять кричал: — Выходите! Кто здесь есть?
Береговский нетерпеливо посасывал трубочку, а Койнов сидел на корточках где-нибудь около стены, поставив автомат между колен, — большой, молчаливый, старый, но очень сильный. Они перестали забрасывать подвалы гранатами и, неосторожно заглядывая в черные, глухо молчавшие дыры, звали своих несчастных земляков.
Наступление началось в четверг. Ярко светило солнце, но рядом было море — и оттуда сильно дуло холодом.
Сперва над обороной противника, — а нам показалось, что над нами, — гулко лопнул бризантный снаряд. После разрыва осталось облачко лилового дыма. Оно проплыло над нашими головами, уносимое свирепым ветром. На синем, далеком и холодном небе лиловый дымок пропал.
И сзади нас, в овраге, закашляли минометы — будто проснулось много простуженных людей. А потом ударила артиллерия, и это вышло так, словно все проснувшиеся в овраге, кашляя, начали бить в большие барабаны. Надсадного кашля не стало слышно, а только торопливые победные удары в большие барабаны, скоро слившиеся в единый гул. И то, что рождалось из этого гула, летало, шипя, свистя и воя, над нами, к фашистам и рвалось там, поднимая огромные султаны снега, комья мерзлой земли, щепу и мотки колючей проволоки. Но пехота все еще сидела в окопах и ждала сигнала атаки, готовая в любую минуту вскарабкаться на бруствер и бежать что есть силы вперед.
Наконец пришло наше время. Сзади, из леса, вырвались глыбы наших самоходок, и когда они нехотя переваливались через наши окопы, везде, куда ни глянь, стали вылезать пехотинцы и торопливо пристраиваться сзади движущихся орудий, что ревели и покачивали вытянутыми хоботами, словно рассерженные слоны.
Мы бежали сзади самоходок и старались не отставать. Самоходки то и дело посылали в гитлеровцев свои раскаленные шипящие снаряды и ползли вперед, а около них — и справа, и слева, и сзади — бежали люди в серых шинелях, и все кричали. Кричали разное. Койнов, например, кричал «вперед!», а Лабушкин матершинничал. Потом все закричали «ура!» Окопы фашистов были рядом. А мне показалось, что мы очень растянулись, хотя друг от друга людей отделяло всего пять — шесть шагов. Почему-то в атаке всегда болезненно чувствуешь, будто ты одинок.
Когда мы ворвались в фашистские окопы, взяли пленных и пошли дальше, нам стало легче, веселее. Самое страшное — начало было сделано. Еще в тылу кое-где продолжали стрелять гитлеровские автоматчики, но нас уже ничем нельзя было остановить.
