Долина была забита войсками.
Вдалеке также виднелись горы, и войска двигались туда, со всех сторон стекаясь на широкую асфальтированную дорогу. Говорили, что только по этой автостраде можно перейти через те горы. Их снежные вершины были еще так далеко, что если долго смотреть, они вдруг исчезали, словно растворялись в теплом воздухе.
Откуда-то из-за виноградников выехала конница, и нам волей-неволей пришлось сделать короткий привал. Кавалеристы ехали шагом, ослабив поводья. Грудь и бока лошадей темнели от пота.
Лабушкин во все глаза смотрел на проезжающих мимо него кавалеристов: надеялся встретить земляков.
— Откуда, станичники? — кричал он, растянув в улыбке и без того довольно большой рот.
Ему отвечали:
— С Дону!
— Черти! — ругался Лабушкин. — Сказать даже не могут как следует. С До-о-ну! — передразнил он. — Будто я сам не вижу!
Койнов и Габлиани сходили в соседний сад, принесли полные пилотки персиков, и, дожидаясь, пока проедут казаки, мы ели душистые, сочные, с прохладной кожей и еще теплые внутри от солнца плоды.
Койнов, оглядываясь, говорил:
— Теперь кругом, куда ни пойди, все будут горы, горы и горы.
— У нас лучше, — убежденно сказал Габлиани. — Приезжай к нам в Сванетию, не пожалеешь.
— У вас все лучше, — покосился на него Лабушкин. — Все, — повторил он. — Разве у вас такие персики? У вас каждый персик с арбуз, не меньше.
— Если рассуждать логически, то твои степи, Иван, не менее скучны, чем горы, — проговорил Береговский.
— Сравнил! — воскликнул Лабушкин. — Вот уж сравнил! — И они начали спорить.
Они всегда спорили. Мне казалось, что стоило им увидеть друг друга, как каждый из них сразу же начинал ломать голову: о чем бы поспорить.
— Всякому свое, — заметил Койнов, прислушиваясь к их разговору. — По мне, так лучше нашей тайги, кажется, и нет ничего.
Койнов, этот добрый рассудительный таежный охотник, был много старше каждого из нас, и с ним всегда было легко и приятно разговаривать. Где-то в Сибири у него остались жена и пятеро детей. Воевал он с сорок первого года, был трижды ранен, награжден двумя медалями «За отвагу» и орденом Славы III степени.
Мы тоже все воевали и тоже имели награды. Но больше всех имел наград Габлиани. Это был храбрый солдат: он всегда шел впереди.
— А по мне, хоть провались они, все эти горы, — сказал Лабушкин и сплюнул. — Я одним этим перевалом сыт. До самого неба долезли, а замерзли там хуже, чем на Северном полюсе.
В это время нашему полку приказали срочно грузиться в машины. Они поджидали нас в соседнем проулке между садами. Надо было двигаться вперед, к перевалу, где засели фашисты, перегородив дорогу. Вся армия, двигалась на этот перевал, и нашему полку было приказано к утру сделать дорогу свободной.
— Теперь мы согреемся, — сказал Лабушкин.
Машины друг за дружкой выезжали на автостраду и сворачивали в сторону гор. Всюду было полно войск, но нам уступали дорогу. Мы ехали довольно быстро и скоро начали брать подъем: долина со своими виноградниками и садами осталась позади.
Некоторое время машины мчались вдоль ущелья. Потом дорога круто вынесла нас вверх, неожиданно повернула в обратную сторону, только все неуклонно вверх и вверх, и снова мы увидели зеленую долину, лежавшую теперь далеко внизу. Проехали немного и опять свернули в ущелье. Никаких войск, кроме нас, на дороге уже не было. Бурые отвесные горы все теснее и теснее обступали нас. Стало сумрачнее и холоднее.
Наконец машины остановились. Тут нас поджидали разведчики: их отправили сюда еще утром. Они сказали, что дальше ехать нельзя: впереди завал, за которым начинается оборона фашистов.
Командир полка, приехавший с нашей ротой автоматчиков, поставил задачу: мы должны пройти к гитлеровцам в тыл, то есть сделать то, на что они совсем не рассчитывают, так как знают, что кругом на десятки километров громоздятся непроходимые горы.
— Они думают, — сказал полковник, — что если горы вообще непроходимы, так они непроходимы и для нас. А тут уже побывал Суворов со своими солдатами, и он не зря сказал тогда: «Где олень пройдет, там и солдат пройдет. А где олень не пройдет, и там русский солдат пройдет». Вы ведь знаете, товарищи, как тогда прошли его солдаты через Альпы.
Мы знали, но все-таки нервничали — первый раз участвовали в такой операции.
Ниже дороги, по тропе, можно было незаметно подойти к тому месту, где засели фашисты. Разведчики побывали там. На тропу нужно было спуститься, обвязавшись канатом.
Первым спустился Габлиани.
— Осторожнее, слушай, — немного побледнев, сказал он Лабушкину, державшему канат ближе всех к пропасти, Береговский лег животом на камни и стал следить, как идет дело. Мы осторожно отпускали канат до тех пор, пока он не обвис в наших руках.
— Все, — сказал Береговский, вставая и отряхиваясь. Он не спеша выбил трубочку, заботливо спрятал ее в карман и стал дожидаться, когда мы выберем канат обратно.
— Потом спустите Лабушкина, — сказал он. — Слышишь, Лабушкин? Ты только не смотри вниз. Спускайся так, будто лезешь с сеновала.
— Ладно, ладно, — отозвался Лабушкин. — В степи тебе не пришлось бы спускаться на веревке в какую-то дыру.
Когда я встал ногами на тропу, отвязал от пояса канат и вытер рукавом вспотевший лоб, рядом с собой я увидел Лабушкина и Габлиани. Лабушкин доказывал, что на свете было бы гораздо веселее и удобнее жить, если бы не было никаких гор.
— Что ты понимаешь! — возмутился Габлиани.
Тропа была узкая. На ней даже вдвоем было бы трудно разойтись. Справа поднималась отвесная стена, слева была темная пропасть. Где-то в глубине этой холодной узкой щели беспокойно и глухо ревела река.
— Хорошее местечко, черт бы его побрал, — проговорил Береговский, когда мы тронулись, — нечего сказать, хорошее местечко.
Мы все жались к стене, боясь взглянуть влево. Только Габлиани посвистывал как ни в чем не бывало. Здесь ему было, кажется, не хуже, чем в долине. А мы почувствовали себя в безопасности, лишь когда вышли на площадку, где росли огромные лиственницы.
Фашисты были теперь прямо над нашими головами. Они и не подозревали, что здесь можно подойти к ним так близко: этот участок у них совсем не просматривался, и из дотов не раздалось ни звука.
Мы свернули в сторону и пошли меж толстых шершавых стволов деревьев, километра через три начался песчаный склон, кое-где поросший кустарником. Мелкие камешки и песок, шурша, посыпались из-под наших подошв.
Взбираться по склону было не трудно и не страшно, только дышать стало немного тяжелее. Но склон скоро кончился. Габлиани уже взбирался на отвесную скалу, преградившую нам путь, и все, задрав головы, смотрели, как он медленно лезет все выше и выше, с уступа на уступ, иногда замирая и осторожно нащупывая руками, за что уцепиться.
К его поясу был привязан канат. Взобравшись на склон, Габлиани втащил за собой Лабушкина.
Дальше пошло быстрее.
У Габлиани руки были разодраны в кровь и, наверное, очень болели, потому что он все морщился и держал их немного на отлете, растопырив пальцы. Койнов, наш санинструктор, смазывал руки Габлиани йодом и накладывал повязку.
Я посмотрел вниз. Огромные лиственницы, под которыми мы недавно проходили, теперь были величиной со спичку. У меня стала кружиться голова, и я поскорее отвернулся.
Лучше было смотреть вперед.
Со скалы было далеко видно вокруг. Впереди лежали снега. Было ветрено, и хотя солнце по-прежнему ярко светило с высокого синего неба, стало намного холоднее.
Мы обвязались канатами и долго шагали по снегу, ослепительно сверкавшему вокруг. А дорогу нам то и дело преграждали прозрачные ручьи и глубокие расщелины в голубоватом искристом льду.
Уже начинало смеркаться, когда мы прилегли на снег отдохнуть и поесть сухарей, которые были у нас в карманах.
— Я знаю, как делать из сухарей пирожное, — оказал Береговский. — Надо смочить сухарь теплой водой, потом намазать сливочным маслом, густо посыпать сахарным песком — и готово. Помнишь, Койнов?
Койнов кивнул, с хрустом грызя сухарь. Потом сказал, оглядываясь:
— Оленю-то сюда, однако, и верно не забраться. А мы, брат, вона — залезли.
— Все-таки, если бы я не был солдатом, — сказал Лабушкин, — меня бы ни на каких канатах не затащили на эту гору.
Мы старались укрыться от ветра, повернувшись к нему спиной. Но и тогда не покидало ощущение, будто тебя продувает насквозь. Мы все очень устали.
— В детстве я читал какой-то рассказ, в котором описывается, как собака спасает где-то здесь, в Альпах, заметенного снегом мальчика, — сказал Береговский после некоторого молчания.
— Все это ерунда, — возразил Лабушкин. — К нам это не имеет никакого отношения. Нас-то не заметет. Во всяком случае я не согласен, чтобы меня тут замело. Суворовских солдат не замело, и меня не заметет.
