мое мнение.
Он осушил стакан вина, как-то особенно подморгнул и добавил:
— Да и сражаются они отменно… Я сам видел, да… отменно. У них еще нет навыка, как у бывалых солдат, но атаку выдерживают славно, сразу видно — солдаты стойкие.
После папаши Шмитта каждый стал восхвалять новые идеи, словно был дан сигнал к доверительной беседе, и каждый высказывал свои сокровенные мысли, которые уже давно вынашивал. Коффель, всегда сетующий, что не получил образования, говорил, что все дети должны учиться в школе на средства страны; что господь бог не наделил дворян бо́льшим разумом и доблестью, чем других людей; что всяк должен иметь право на место в жизни, тогда плевелы не заглушат добрых семян, и страна будет выращивать полезные злаки, а не разводить никуда не годный чертополох.
В ответ госпожа Тереза сообщила, что Конвент ассигновал на всеобщее образование пятьдесят четыре миллиона франков, да еще выразил сожаление, что сделать больше невозможно, — и это когда вся Европа поднялась против республики и той приходится содержать в боевой готовности четырнадцать армий!
При этих словах глаза Коффеля наполнились слезами, и я навсегда запомнил, как он сказал дрогнувшим голосом:
— Да будет благословенна республика! Что бы там ни было, но, если мне и придется все потерять, я все равно буду желать ей победы.
Кротолов долго молчал, но стоило ему заговорить, и остановить его уже было невозможно. Он требовал не только образования для детей, — он требовал переворота. Трудно было поверить, что такой мирный человек мог вынашивать подобные мысли!
— Говорю вам, что постыдно продавать полки́, как стадо быков! — убежденно воскликнул он, хлопнув рукой по столу. — Говорю вам, что еще более постыдно продавать судебные должности, ибо судьи, чтобы возместить себе эти расходы, торгуют правосудием; говорю вам, что республиканцы были правы, упраздняя монастыри, где гнездятся лень и все пороки; да, каждый имеет право работать и добиваться успеха, и никто не должен этому противиться. И, наконец, я считаю, что если трутни не желают ни уходить, ни работать, то пчелы рано или поздно отделаются от них, — так всегда бывает и так будет до скончания веков.
Тут старый Шмитт совсем уж расцвел и объявил, что придерживается тех же идей, что и Коффель с Кротоловом. А дядя, до тех пор слушавший молча, одобрил эти взгляды, назвав их самыми правильными, естественными и справедливыми.
— Только, — сказал он, — зачем все осуществлять сразу, в один день? Лучше двигаться медленно, постепенно; лучше действовать убеждением, кротостью, как это делал Христос. Это было бы разумнее, а плоды были бы такие же.
Госпожа Тереза усмехнулась и возразила:
— Да, конечно, господин Якоб, если бы все люди походили на вас! Но сколько сотен лет назад Христос начал проповедовать людям добро, справедливость и кротость, и, однако, вы видите сами, как дворяне внимают его проповедям. Да разве они обращаются с крестьянами, как с братьями?.. Нет, нет, к несчастью, без войны не обойтись. За три прошедших года республика больше сделала для прав человека, чем сделано за восемнадцать веков. Поверьте, господин доктор, покорность судьбе со стороны порядочных людей — это большое зло: она придает смелости негодяям и не приносит ничего хорошего.
Все остальные разделяли мнение госпожи Терезы. Дядя Якоб собирался ответить, когда приотворилась дверь и появился почтальон Клеменц в большой шапке, покрытой клеенкой, и с порыжевшей кожаной сумкой; он протягивал газеты.
— А не выпьете ли кофе, Клеменц? — спросил его дядя.
— Нет, господин Якоб, благодарю, тороплюсь. Письма запоздали. В другой раз.
Он вышел, и мы увидели в окно, как он пробежал мимо дома.
Дядя развернул газету и стал читать внятным голосом новости тех давних времен. Я был мал тогда, но все же сохранил их в памяти. В старом «Цайтблатте» республиканцев называли безумцами, дерзко восставшими против вечных законов жизни. В одной из статей вспоминалось, как грозный Юпитер подавил восстание, обрушив на Титанов горные громады, так что и поныне эти нечестивцы погребены в недрах Везувия и Этны, извергая оттуда пепел и пламя. Затем говорилось о нарушении традиций наших отцов, о том, что колокола, отобранные у нашей церкви, переливаются республиканцами в пушки, что это величайшее надругательство, какое только можно придумать, ибо то, что служило спасению душ, отныне будет нести гибель телам.
Говорилось также о том, что ассигнации республиканцев ничего не стоят и что в скором времени, когда дворяне снова станут владеть своими землями, а священнослужители — монастырями, эти бумажонки будут пригодны лишь для растопки кухонного очага. Газета заботливо советовала людям отказываться от них.
Наконец, газета насмехалась над новым календарем республиканцев, в котором месяцы назывались: вандемьер, брюмер, фримэр, нивоз, плювиоз и т. д. В статье говорилось, что безумцы намерены изменить ход небесных светил и порядок времен года — зиму превратить в лето, весну — в осень, так что больше не будешь знать, когда нужно сеять, когда собирать жатву; говорилось, что все это лишено здравого смысла, что у всех крестьян Франции это вызвало негодование.
Так писала «Цайтблатт».
Кротолов и Коффель во время чтения переглядывались; госпожа Тереза и папаша Шмитт о чем-то размышляли. Все молчали. Дядя продолжал читать почти без передышки заметку за заметкой. Мерно тикали наши старинные часы.
В конце говорилось о войне в Вандее, о взятии Лиона, о захвате Тулона англичанами и испанцами, о вторжении Вурмзера в Эльзас, о сражении при Кайзерслаутерне, когда «пресловутые республиканцы бежали как зайцы». «Цайтблатт» предсказывала, что к весне республиканцы будут окончательно разгромлены. Сложив газету, дядя произнес:
— Что думать обо всем этом? Ежедневно нам возвещают, что республиканцы скоро будут разгромлены. Полгода тому назад республика была окружена со всех сторон, три четверти ее провинций были охвачены мятежом, Вандея одержала большие победы, мы также; и вот теперь республика нас отбросила почти отовсюду. Она дает отпор всей Европе, что было бы не под силу сделать ни одной монархической державе. Из глубины страны мы теперь отброшены к границам, но республиканцы теснят нас и дальше, а газета говорит, что республика идет к гибели. Если бы статью не писал высокоученый доктор Захариос, я бы усомнился в ее искренности.
— Э, господин Якоб, — возразила госпожа Тереза, — может быть, этот доктор видит вещи в желательном ему
