а госпожа Тереза говорила:
— Вы превосходно защищаете мир, я с вами согласна, только постараемся сперва избавиться от тех, кто хочет войны. А чтобы от них избавиться, надо воевать лучше, чем они. Нам с вами нетрудно прийти к согласию, потому что у нас обоих нет никаких корыстных целей и мы оба хотим справедливости, но других нужно переубедить с помощью оружия, ибо они прислушиваются только к его голосу и понимают только такие доводы.
Дядя не возражал, и вот что меня удивляло: у него даже был довольный вид, хотя доказательства его были опровергнуты.
Но еще большее удовольствие, чем при обсуждении великих политических вопросов, испытывал дядя тогда, когда, вернувшись из поездок, видел, как я занимаюсь с госпожой Терезой французским языком. Она сидела, обняв меня за плечи, а я, стоя, склонялся над книгой. Дядя тихонько входил, чтобы не мешать нам, молча садился у очага, вытянув ноги, и с каким-то умилением слушал, не стаскивая сапог и не снимая куртки из боязни отвлечь меня. А когда урок был окончен, он восклицал:
— В добрый час, Фрицель! Ты проявляешь склонность к этому прекрасному языку, а госпожа Тереза так хорошо объясняет! Тебе повезло — какой у тебя учитель! Ты только потом это оценишь.
Он целовал меня, совсем растроганный. То, что госпожа Тереза так заботилась обо мне, было для него дороже всего. И я должен сказать, что уроки моей чудесной учительницы никогда не надоедали мне. Стоило ей заметить, что мое внимание утомлено, и она сейчас же начинала что-нибудь рассказывать, и, слушая короткие занимательные истории, я сразу оживал; особенно был интересен «Республиканский календарь», полный трогательных благородных рассказов, описаний героических поступков, прекрасных нравоучений, память о которых никогда не изгладится из моей души.
Так пролетали дни за днями. Кротолов и Коффель приходили по вечерам, как обычно. Госпожа Тереза совсем поправилась, и все, казалось, так и будет идти до скончания века. Но одно чрезвычайное обстоятельство нарушило нашу мирную жизнь и заставило дядю Якоба решиться на отважное предприятие.
Глава четырнадцатая
ОДНАЖДЫ утром, сидя перед печкой, дядя сосредоточенно изучал «Республиканский календарь», госпожа Тереза шила, сидя у окошка, а я поджидал благоприятной минуты, чтобы улизнуть вместе со Сципионом.
Наш сосед Шпик колол у себя дрова; больше ничто не нарушало тишину.
Чтение, очевидно, очень заинтересовало дядю. Время от времени он смотрел на нас и говорил:
— У республиканцев много хорошего… у них широкое понимание людей… их принципы возвеличивают душу… Поистине это прекрасно. Естественно, что молодое поколение принимает их доктрины, ибо все молодые существа, здоровые телом и душой, любят доблесть. Только люди, одряхлевшие прежде времени из-за эгоизма и дурных страстей, могут придерживаться противоположных взглядов. Какая жалость, что превосходные идеи республиканцев поддерживаются насилием!
При этом госпожа Тереза усмехалась, а дядя снова принимался за чтение. Так прошло с полчаса. Лизбета подмела у порога и отправилась, по обыкновению, к старушке соседке Резель посудачить с ней о том о сем, как вдруг к нашему дому подъехал всадник с седой бородой и вздернутым носом. На нем был синий суконный плащ и барашковая шапка.
Дядя отложил книгу. Мы все стали смотреть из окна на верхового.
— Это к вам, господин доктор. Вероятно, зовут к больному, — сказала госпожа Тереза.
Дядя не отвечал.
Незнакомец привязал лошадь к столбу у сарая и вошел в сени.
— Здесь живет доктор Якоб? — спросил он, открыв дверь.
— Да, это я, сударь.
— Вам письмо от доктора Фейербаха из Кайзерслаутерна.
— Садитесь, пожалуйста, сударь, — сказал дядя.
Посыльный остался стоять.
Дядя начал читать письмо и побледнел. С минуту он в каком-то смятении смотрел на госпожу Терезу.
— Велено привезти ответ, если потребуется, — сказал посыльный.
— Передайте доктору Фейербаху, что я благодарю его. Вот и весь ответ.
Затем дядя, не сказав больше ни слова, с непокрытой головой вышел вслед за посыльным. Мы видели из окна, как тот уже идет по улице, ведя лошадь под уздцы и направляясь к харчевне «Золотая кружка». Должно быть, решил подкрепиться перед дорогой. А дядя прошел под окнами и направился к сараю.
Госпожа Тереза встревожилась.
— Фрицель, отнеси дяде шапку, — сказала она.
Я выбежал во двор. Дядя прохаживался перед сараем. Он все еще держал письмо, так и не спрятав его в карман. Шпик с порога своего дома настороженно смотрел на него, скрестив руки над топором. Два-три соседа выглядывали в окно.
Было морозно, и я быстро вернулся.
Госпожа Тереза отложила работу и о чем-то размышляла, облокотившись на подоконник.
Я уселся у печки — греться.
В детстве я часто вспоминал этот вечер, но все, что потом произошло, казалось мне каким-то сном. Я ничего не мог понять и только с возрастом, вспоминая обо всем, постиг истинный смысл случившегося.
Я хорошо помню, как немного погодя дядя вошел, говоря, что люди негодяи, мерзкие существа, только и делают, что вредят друг другу.
Он сел под маленьким окошком, невдалеке от двери, и прочел вслух письмо своего друга Фейербаха. Стоя по левую сторону от него в своей короткой куртке с двумя рядами пуговиц, госпожа Тереза спокойно слушала, высоко держа голову с узлом черных волос на затылке.
Все это я как сейчас вижу. Вижу я и Сципиона: он стоит посреди зала, поводя носом, подняв хвост трубой.
Письмо было написано на немецко-саксонском наречии, и я понял лишь одно: на дядю донесли, что он якобинец, что у него собирается вся местная голытьба и восхваляет революцию. Понял я, что госпожа Тереза объявлена опасной преступницей, ибо она пользуется уважением республиканцев за необычайную свою отвагу, и что завтра к нам явится прусский офицер в сопровождении большого конвоя, арестует ее и угонит в Майнц вместе с остальными пленными.
Понял я также, что Фейербах советовал дяде выказать осторожность, так как пруссаки после победы при Кайзерслаутерне стали господами в стране, что они заключают под стражу всех, кто на подозрении, и отправляют в Польшу, за двести лье отсюда, в болотистую местность, для
