свете. Так часто бывает, и люди искренне верят в то, что говорят. Не хотят обмануть других, а обманываются сами.
— Во всяком случае, — сказал папаша Шмитт, поднимаясь, — надо признать, что республиканские солдаты сражаются хорошо, и если у французов наберется триста — четыреста тысяч таких вояк, как те, которых я видел, то я больше опасаюсь за нас, чем за них. Таково мое мнение! Что касается Юпитера, который бросает людей в недра Везувия, чтобы они изрыгали огонь, то это новый вид батарей, мне он еще не известен. Интересно бы посмотреть.
— По-моему, — сказал Кротолов, — этот самый доктор Захариас не ведает, что говорит! Будь я на его месте, я бы писал в газетах по-иному.
Он наклонился к очагу, взял уголек — ему не терпелось закурить. Старый Шмитт последовал его примеру. Уже было поздно. Они простились и вышли. Коффель последовал за ними, пожав руку дяде Якобу и кланяясь госпоже Терезе.
Глава тринадцатая
НА СЛЕДУЮЩИЙ день госпожа Тереза уже занялась хозяйственными делами. Она осмотрела все шкафы, развернула скатерти, салфетки, рубашки, даже вытащила старое, пожелтевшее белье, лежавшее в куче со времен бабушки Ленель. Она откидывала в сторону все пригодное для починки, а Лизбета поставила в прачечной большую бочку с золой.
Для большой стирки пришлось кипятить воду до самой ночи. А следующие дни белье отбеливалось, сушилось, проглаживалось и чинилось.
По части шитья госпожа Тереза не имела себе равных.
Прежде нам казалось, что она способна лишь плестись со своей тележкой в обозе санкюлотов и разливать водку, на самом же деле она хозяйничала получше любой анштатской кумушки. Она привила у нас в селении искусство вышивать гладью, делать метки красными нитками на белье, что совершенно не было известно у нас в горах. Да, великие революции распространяют просвещение.
Госпожа Тереза помогала Лизбете на кухне, но деликатно, помня о том, что старые служанки не терпят, когда вмешиваются в их дела.
— Вот видите, госпожа Тереза, как меняешь мнение, — иногда говаривала Лизбета. — В первые дни я терпеть вас не могла из-за вашей республики. Теперь же, если вы уедете, наш дом для меня опустеет, словно и жить без вас мы не сможем.
— Э, всяк придерживается своих привычек, — усмехаясь, отвечала госпожа Тереза. — Вы меня не знали, потому относились ко мне с недоверием, как любой относился бы на вашем месте. — И она с грустью добавила: — А все же мне необходимо уехать, Лизбета. Мое место не здесь, меня призывают другие обязанности.
Она все время думала о своем батальоне. Однажды Лизбета воскликнула:
— Нет, вы останетесь у нас. Теперь вы не можете покинуть нас. Вы знаете, как на вас смотрят в селении, как все вас уважают. Бросьте своих санкюлотов. Да разве годится такой достойной женщине подставлять себя под пули и подвергаться военным опасностям, следуя за солдатами! Мы вас просто не пустим.
Но госпожа Тереза покачала головой. Чувствовалось, что придет день, и она скажет: «Нынче я уезжаю», — и ничто ее не удержит.
У нас все время шли разговоры о войне и мире — заводил их дядя Якоб. Каждое утро он убеждал госпожу Терезу, говорил, что на земле должен царить мир; что первоначально мир был установлен самим богом не только среди людей, но и среди животных; что все религии проповедуют мир; все бедствия исходят от войны: чума, убийства, грабежи, пожары; что во главе государства должен стоять повелитель для поддержания порядка, — значит, должно существовать и благородное сословие, на которое он опирался бы; что так повелось испокон веков у древних евреев, египтян, ассирийцев, греков и римлян; что Римская республика это поняла, и ее консулы и диктаторы были как бы царями, а их поддерживали благородные сенаторы, которых, в свою очередь, поддерживало благородное сословие воинов, возвышавшееся над народом; что таков естественный порядок и его нельзя менять, иначе это пойдет в ущерб самим беднякам, так как при нарушении порядка бедняки не смогут зарабатывать на жизнь и погибнут, как листья по осени, оторванные от веток, подающих им сок. Вот как говорил дядя.
Не менее убедительно он говорил еще о многом. Но на его слова госпожа Тереза всегда находила что ответить. Она утверждала, что все люди равны в своих правах; что каждый должен занимать свое место по заслугам, а не по рождению; что только мудрые законы, равные для всех, должны устанавливать справедливые различия между гражданами, одобряя поступки одних и осуждая поступки других; что постыдно и гнусно отдавать почести и власть недостойным; что власть и честь унижены, когда представители власти негодяи, а в сердцах человеческих истребляется чувство справедливости, когда всем ясно, что справедливости не существует, раз все зависит от случая — лишь от того, дворянского ли ты происхождения; что те, кто стремился установить такой порядок, должны превращать людей в глупцов — ведь существа мыслящие не перенесли бы его, а такое оглупление противно заповедям господним; что надобно всеми средствами бороться против тех, кто во имя своей выгоды стремится к таким порядкам, даже пойти на них войной. Правда, война — средство самое ужасное, но вся вина за нее падает на голову тех, кто, стремясь навеки утвердить на земле несправедливость, подстрекает к войне.
Выслушивая такие ответы, дядя всякий раз становился очень серьезным. Если ему нужно было ехать в горы, он садился на лошадь в глубокой задумчивости и, вероятно, целый день отыскивал основательные доводы, чтобы переубедить госпожу Терезу. По вечерам он возвращался в более веселом настроении, думая, что нашел совершенно неопровержимые доказательства своей правоты, но скоро разочаровывался, потому что простая женщина хотя и не ссылалась на древних греков да на египтян, зато понимала суть вещей и с помощью здравого смысла разрушала его доказательства, взятые из истории.
Несмотря на это, дядя не сердился; наоборот, он в восторге восклицал:
— Ну какая же вы умница, госпожа Тереза! Логики не изучали, а на все найдете ответ! Хотел бы я видеть, с какой миной редактор «Цайтблатта» спорил бы с вами. Я уверен, вы бы его сбили с толку, невзирая на его великую ученость и правоту, потому что правота на нашей стороне, я только не умею защищаться.
И оба смеялись,
