Лола.
Нет ничего потешнее (написал он), чем сохранить себе жизнь, элементарно проснувшись.
2
Нет людей, без которых нельзя обойтись. Но Трухильо незаменим. Ибо Трухильо не человек. Он… космическая сила… Те, кто пытается уподобить его ординарным современникам, заблуждаются. Он принадлежит к… категории рожденных для особой участи.
«Ла Насьон»(аргентинская ежедневная газета)
Конечно, я попробовала это повторить. Но вышло еще глупее, чем в прошлый раз. Через год и два месяца абуэла объявила, что мне пора возвращаться в Патерсон, к матери. Я не верила своим ушам. Казалось, меня предали, чернее предательства в моей жизни еще не было. То же самое я почувствую, когда расстанусь с тобой.
– Но я не хочу уезжать! – протестовала я. – Хочу остаться здесь!
Но Ла Инка не слушала. Подняла руки с раскрытыми ладонями, мол, ничего нельзя поделать.
– Этого хочет твоя мать, этого хочу я, и так надо.
– А меня спросили?
– Прости, иха.
Вот тебе жизнь как она есть. Раздобудешь себе сколько-нибудь счастья, и – бах! – его сметут в один миг, как паршивую соринку. По-моему, проклятья – чистая выдумка, их не существует. А зачем они, если есть жизнь? С нас и ее хватит.
Поступать как взрослая я еще не умела. Ушла из команды. Перестала ходить в школу и видеться с подружками, даже с Росио. Сказала Максу, что между нами все кончено. Вид у него был такой, будто я всадила ему пулю промеж глаз. Он пытался удержать меня, но я заорала на него, как орет моя мать, и он уронил руки, словно дух испустил. Я думала, что делаю ему одолжение. Не хотела ранить его сильнее, чем это было необходимо.
В те последние недели крыша у меня реально съехала. По той причине, наверное, что больше всего на свете мне хотелось исчезнуть и я пыталась это осуществить. В голове был полный бардак, иначе я, может, и не связалась бы с тем мужиком. С отцом моей одноклассницы. Он давно меня обхаживал, даже в присутствии дочери, и я ему позвонила. В Санто-Доминго вы можете твердо рассчитывать на одну вещь. Не на светофоры, не на закон.
На секс.
С этим подвоха не будет. Никогда.
Романтика меня не интересовала. В первое же наше «свидание» я согласилась поехать в мотель для парочек. Он был таким тщеславным политиком из Доминиканской партии свободы, ездил на огромном джипе с кондиционером. Когда я сняла трусы, он дико обрадовался. Счастье его длилось, пока я не попросила две тысячи долларов. Американских, уточнила я.
Как говорит абуэла, змея легко управится с крысой, пока однажды не перепутает ее с мангустом.
Это был мой грандиозный успех в роли шлюхи. Я знала, что у него есть деньги, иначе не попросила бы, я его не грабила. И, если не ошибаюсь, мы сделали это раз девять общим счетом, так что, на мой взгляд, он получил больше, чем отдал. Потом мы сидели в номере мотеля, я пила ром, он втягивал носом кокаин из пакетика. Он не был разговорчив, что меня устраивало. После всего ему было немного стыдно, и я ликовала. Это были деньги на обучение дочки, ныл он. Бла-бла-бла-бла. Укради их у государства, посоветовала я с улыбкой. Он довез меня до дома, и на прощанье я его поцеловала только затем, чтобы посмотреть, как он отпрянет.
С Ла Инкой я тогда не разговаривала, но она не молчала. Учись хорошо, повторяла она, старайся. Навещай меня по возможности. И помни, откуда ты родом. Она собрала мои вещи, упаковала. Я была слишком сердита, чтобы подумать о ней, о том, как ей будет уныло без меня. Она оставалась одна в этой жизни – сначала мать уехала, теперь я. Ла Инка принялась запирать ставни, двери, словно сама куда-то уезжала.
– Что? – спросила я. – Ты едешь со мной?
– Нет, иха. Я собираюсь в деревню.
– Но ты ненавидишь деревню!
– Надо поехать, – устало ответила она. – Хотя бы ненадолго.
А потом позвонил Оскар впервые за все время. В надежде помириться со мной теперь, когда я возвращаюсь.
– Итак, ты скоро будешь дома.
– Тебе от этого легче не станет, – сказала я.
– Не суди опрометчиво.
– «Не суди опрометчиво», – рассмеялась я. – Оскар, ты себя слышишь?
Он вздохнул:
– Постоянно.
Каждое утро, просыпаясь, я проверяла, целы ли мои деньги, спрятанные под кроватью. В те времена две тысячи долларов могли доставить тебя куда угодно; я, конечно, подумывала о Го а или Японии, о которой мне рассказывала одна девочка в школе. Тоже остров, но очень красивый, уверяла она. Совсем не похоже на Санто-Доминго.
А потом явилась она с шумом и треском. Она ничего не делала тихо, моя мать. Подкатила к дому не на обычном такси, но в большом черном лимузине, и со всего квартала сбежались дети поглазеть. Мать притворялась, будто не замечает собравшейся толпы. Водитель, разумеется, пытался ее охмурить. Она была худой, измотанной, и в искренность шофера я не верила.
– Оставьте ее в покое, – сказала я. – Постыдились бы.
Мать, глядя на Ла Инку, сокрушенно покачала головой. Ничему ты ее не научила.
У Ла Инки на лице ни один мускул не дрогнул. Учила, как могла.
И наконец момент истины, которого так боится любая дочь. Мать оглядывает меня с головы до ног. Я никогда не была в лучшей форме, никогда не чувствовала себя красивее и желаннее, и что же говорит эта стерва?
– Коньо, пэро ту си эрес фэа. Блин, какая же ты уродина.
И целого года с двумя месяцами как не бывало.
Теперь, когда я сама мать, я понимаю, что по-другому она повести себя просто не могла. Люди не меняются. Как говорится, спелый банан не позеленеет. Даже умирая, она не проявляла ко мне никаких чувств, хотя бы отдаленно похожих на любовь. Плакала она не по мне и не по себе, но только по Оскару. Ми поврэ ихо, стонала она. Ми поврэ ихо, мой бедный сынок. Всегда надеешься, что по крайней мере в самом конце с твоими родителями что-то произойдет и между вами возникнет хоть какая-то близость. Не наш случай.
Возможно, я убежала бы. Вернулась бы с ней в Штаты, а потом дожидалась, сгорая от нетерпения, но тихим огнем, медленным, как горит рисовая солома, пока они не потеряют бдительность, и тогда одним прекрасным утром я бы исчезла. Так исчез мой отец, и мать его больше никогда не видела. Исчезла бы, как все исчезает. Бесследно. Жила бы где-нибудь далеко-далеко. Была бы счастлива, я уверена в этом, и никогда бы не завела детей. Почернела бы на солнце, смысла прятаться от него больше не было бы, отпустила волосы, пусть растут как хотят, и она прошла бы мимо меня на улице, не узнав. Такая у меня была мечта. Но если за последние годы я и научилась чему-либо, то лишь одному: убежать нельзя. Как ни старайся. Единственный выход – это вход.
Догадываюсь, именно про это все истории в твоей книжке.
Да, несомненно: я бы убежала. И даже мысль о Ла Инке не остановила бы меня.
Но погиб Макс.
Я не видела его с тех пор, как объявила о нашем разрыве. Мой бедный Макс, любивший меня так, что выразить не мог. До чего же мне повезло, говорил он каждый раз, когда мы трахались. Общих знакомых у нас практически не было, и жили мы не по соседству. Иногда, когда партиец-«освободитель» вез меня в мотель, я могла бы поклясться, что видела Макса, петляющего средь машин в жутком вечернем движении, бобина с фильмом у него под мышкой (я уговаривала его купить рюкзак, но он отвечал, что так ему больше нравится). Мой храбрый Макс, проскальзывающий между бамперами, как ложь проскальзывает меж зубов.
Но однажды он таки промахнулся – из-за разбитого сердца, я уверена, – и его расплющило между автобусом на Сибао и автобусом на Бани́. Череп его раскололся на миллион кусочков, бобина отлетела на тротуар, целехонькая.
Я узнала о случившемся после похорон. Его сестра позвонила.
Он любил тебя больше всех, рыдала она. Больше всех на свете.
Семейное проклятье, скажет кое-кто.
Жизнь, скажу я. Жизнь.
Мало кто уходит так тихо. Я отдала его матери деньги, полученные от «борца за свободу». На эти две штуки его братишка Максим отплыл в Пуэрто-Рико, и вроде дела у него идут неплохо. Он держит магазинчик, а его мать переехала в жилье получше. В общем, шлюхой я поработала не зря.
Я буду любить тебя всегда, сказала моя абуэла в аэропорту. И отвернулась.
Заплакала я, лишь когда мы сели в самолет. Знаю, звучит глупо, но мне кажется, я не прекращала плакать, пока не встретила тебя. Не прекращала каяться. Пассажиры в самолете, наверное, приняли меня за полоумную. Я все ждала, что мать ударит меня, обзовет идиоткой, скотиной, уродкой, недоделанной, пересядет на другое место, но нет.
Она положила свою руку на мою и не отнимала весь перелет. Когда женщина в ряду перед нашим повернулась и сказала: велите своей девочке умолкнуть, мать ответила: велите своей заднице не вонять.
Более всего мне было неловко перед старичком, сидевшим рядом с нами. Он явно навещал родственников в ДР. На нем была аккуратная широкополая шляпа и тщательно отглаженная рубашка навыпуск. Все хорошо, мучача, говорил он, похлопывая меня по спине. Санто-Доминго никуда не денется. Он был там вначале и пребудет до самого конца.
