Халльгрим повел братьев к дружинному дому… Никто из бывших рабов еще не посмел войти туда как хозяин:холодная зола лежала в погасшем очаге, и непривычно гулко звучали голоса и шаги между пустых, оголенных стен…
А ведь эти стены помнили и Виглафа, и Фрейдис — совсем молодых. И их, Виглафссонов. Хранили в себе их голоса… их первые крики. Слова ненависти и любви. Под этими насквозь прокопченными стропилами Виглаф Ворон протягивал новорожденным сыновьям свой боевой меч, обещая оставить его в наследство. И все это видел и слышал огонь в очаге, и стены, и крыша, и потемневшие от древности деревянные боги, охранявшие хозяйское место… Богов увез из Вестфольда еще отец Виглафа Хравна. А сам Виглаф утвердил их здесь после долгих скитаний. И пообещал Богам, что навсегда.
Навсегда!
И мерещилась братьям на деревянных ликах безгласная укоризна.
— Простите, хранители предки, за то, что тревожу, — проговорил Халльгрим негромко. — Ты, прадед Видга, дарующий мужество мужам… И ты, Альвгерд прабабка, помогающая женщинам рожать мужей. Пока живы мы, стоящие перед вами, жив род. Ваш род, и не видать вам бесчестья. Я еще построю для вас дом!
Деревянные божества не ответили. Только слышалось за спиной дыхание братьев…
Они подняли вросшие в землю резные столбы, и дом умер.
И перестал быть их домом.
Пустой, холодный дом с погасшим очагом и тишиной, затаившейся в углах…
Вечером здесь поселятся другие люди, и начнется совсем другая жизнь. То, что было раньше, уже не вернется.
Никогда!
— Пускай последует за ними удача предков, — сказал Халльрим совсем тихо.
И двинулся наружу. Он не оглядывался. Зачем?
Братья вышли, по очереди ударив правой ногой о порог.
Там, во дворе, взрывал землю копытами большой рыжий бык, приготовленный в жертву. А над фиордом вились и кричали чайки. Говорят, есть люди, умеющие по птичьему крику предсказывать судьбы. Не нужно было большого умения, чтобы распознать предвещание дальней дороги…
— Давайте положим Богов ко мне, — сказал Эрлинг. — На кнарр. Там большой трюм…
— Нет! — отрезал Халлырим. — Их место — на боевых кораблях! А не в трюмах с женщинами!
Крепко привязанный бык злобно ревел, мотая курчавой головой. Халлырим подошел к нему и вытащил из ножен меч.
— Велика удача конунга! — сказал он, и одноглазый Один у себя в Вальхалле слышал каждое его слово. Ибо даже Боги внимательно слушают, когда говорят вожди. — Велика удача конунга, и не мне ее переломить. Но и моя удача не до конца меня оставила. А если она сама так решила, я заставлю ее передумать! — И кивнул вольноотпущенникам, стоявшим наготове:
— Режь веревки!
Почуявший свободу зверь ринулся на него, склоняя рога. У Халльгрима хватило бы силы схватить эти рога и опрокинуть быка, но нынче не время было для забавы. Он занес меч и ударил. Летел бы на него всадник — оба умерли бы, и всадник, и конь. Бык рухнул. Окровавленная морда уткнулась Халльгриму в сапоги.
Халлырим не двинулся с места.
Люди на кораблях начали тихо переговариваться, убирая с берега сходни.
Халлырим подошел к воде, и с черного корабля ему протянули весло. Он вступил на него и перебрался через борт. Прошел на корму, и Олав передал ему рулевое весло. И Халлырим скомандовал, держа в руке дымящийся меч:
— Поднять якоря!
Странно, глухо прозвучал его голос, привычный к приказам, способный перекрыть и шум битвы, и завывание бури. Никогда еще он не отдавал команды тяжелей…
Один за другим три корабля вышли из бухты в фиорд. Весла стонали в гребных люках человеческими голосами.
И поплыло, отодвигаясь назад… Двор, еще хранивший их следы. И туша жертвенного быка посередине темного пятна на песке. Дружинный дом, увенчанный ветвистыми рогами оленя. Весь Сэхейм — Морской Дом, вдруг сделавшийся таким маленьким в своей бревенчатой ограде, у подножия огромных каменных гор… И сами горы словно бы зашагали по берегу, то заслоняя друг друга, то вновь открываясь. И казалось, будто это толпа давно поверженных великанов вышла проводить корабли…
И солнце выплывало из-за этих гор, и больше никогда и нигде не придется увидеть такого рассвета.
Никогда!
На кнарре у Эрлинга Скегги потянул за руку Звениславку:
— Смотри!
Скегги указывал вперед, на черный корабль, туда, где на корме у рулевого весла стоял Халлырим хевдинг. В голосе мальчика звучали жуть и восторг:
— Смотри! Он не оглядывается назад!
Тут Звениславка села на палубу прямо там же, где стояла, под парусом.
Спрятала лицо в коленях и заплакала. Сама не знала, от горя или от счастья.
Наверное, все-таки от горя: разве не прожила она здесь целый год, с этими людьми, их жизнью? Как радоваться их горю? Хотя бы оно и обернулось счастьем для нее самой?
Кроме нее, на кораблях не плакал никто.
Халлырим так и не обернулся, хотя знал, что будет впоследствии себя за это казнить. Он был вождем. Ему следовало показывать людям пример…
Лодка рыбака шла за кнарром на веревке, а сам рыбак стоял на палубе, разговаривая с Эрлингом Виглафссоном.
— Грозен твой брат вождь! — сказал он ему. — Но ты, уж верно, знаешь, как к нему подойти, чтобы он послушал совета. Лучше будет, если он станет держаться открытого моря, потому что у конунга есть люди, поклявшиеся о его голове. И я не стал бы тут об этом болтать, если бы не видел их так же, как вижу тебя теперь, и не слышал, о чем они говорили. Ведь они ночевали у нас, и я не намного их обогнал.
— Что же за люди? — спросил Эрлинг спокойно. А сам почему-то вспомнил про Эйнара. И как тот погрозил кулаком, плывя прочь от корабля.
— Это Вигдис Рунольвдоттир, — ответил рыбак. — Люди говорят, она в большой милости у конунга. Конунг подарил ей корабль, полный самых отчаянных берсерков, и те слушаются ее, как вождя, и называют — дроттнинг. И она такая же рыжая, как сам Рунольв, и она действительно его дочь. Я видел ее третьего дня.
***
— Так, — сказал Эрлинг, помолчав. — Пожалуй, это лучше, что ты заговорил со мной, а не с ним.
Эйрик Эйрикссон, брат Гуннхильд, едва не рассердился на сыновей Ворона за то, что те не пожелали запастись у него ни мясом, ни солодом, ни хлебом.
— Я же богат, — сказал он им с упреком. — И дом мой благополучен. У меня даже в самые голодные годы не случается так, чтобы не из чего было сварить пива!
Халльгрим ему ответил:
— Твое богатство растет на земле, а наше плавает по морю. Мы добудем себе любые припасы, когда захотим.
Харальд конунг останавливался в Линсетре и пировал у Эйрика в доме…
Эйрик вспоминал об этом, смеясь и почесывая затылок. И было что вспомнить! Все знают, как быстро путешествуют слухи. Даже быстрее боевого корабля. И чего только не рассказывали Эйрику о Харальде Косматом! Немыслимое дело — принимать этого конунга у себя. Устроишь пир небогатый, обидится. По достоинству не почтили! А развернись с угощением — снова обида. Хочет, стало быть, своенравный одальман похвалиться могуществом, показать, что и не думает бояться правителя страны. Хоть бросай землю и дом да беги куда глаза глядят!
