правило, первым вставал Грегори, часов в десять или раньше. Он не завтракал, просто сидел в своей крохотной комнатке на чердаке и редактировал или печатал стихи, написанные вчера вечером. ‹…› Следующим, около полудня, вставал Аллен. Билл просыпался в час дня, пил чай с хлебом, а потом они с Алленом часов до трех разговаривали. В полдень Аллен часто ходил гулять с Грегори. Билл выбирался из дома ближе к вечеру, чтобы купить болеутоляющих и сходить к психоаналитику. ‹…› Как правило, к десяти Аллен возвращался к себе в комнату, чтобы отвечать на письма, печатать рукописи или делать записи в зеленых дневниках. Билл писал или общался с гостями. Грегори растворялся в ночи в поисках девушек»{329}.
Однако идиллия была недолгой: вскоре Гинзберг уехал обратно в Нью-Йорк, а Билл остался в Париже со своими болеутоляющими, психоанализом и Корсо. Впрочем, довольно быстро в отеле появился Брайон Гайсин, знакомый Биллу еще по Танжеру. Сближение с Гайсином и публикация «Голого завтрака» – два главных события парижского периода жизни Берроуза.
Из Нью-Йорка Гинзберг с присущей ему гиперактивностью вел дела битников в целом и Билла в частности: Аллен, как и прежде, оставался его литературным агентом. Берроуз знал, что всегда может рассчитывать на Гинзберга: «Значит так, сладенький, ты ведь мой агент, так что тебе и решать, что делать дальше с интерзоновским романом. Месяца через два пришлю еще страниц сто. Твоя доля – двадцать процентов»{330}.
Первые попытки опубликовать «Голый завтрак» предпринимались еще до отъезда Гинзберга из Парижа. Предполагалось, что книгой заинтересуется Морис Жиродиа, владелец «Олимпия Пресс» – издатель радикальной, часто порнографической литературы. Жиродиа был сыном легендарного издателя Джека Кахане, владельца «Обелиск Пресс», выпустившего «Тропик Рака» Генри Миллера, печатавшего Анаис Нин, Лоренса Даррелла и многих других. Издательство досталось Жиродиа в наследство, и в 1953 году он сменил имя «Обелиск» (англ. Obelisk) на «Олимпия» (англ. Olympia). Под новой вывеской, как и прежде, издавался Миллер, но еще и Сэмюель Беккет и Владимир Набоков, опубликовавший в «Олимпии» «Лолиту». Казалось бы, «Голый завтрак» идеально подходил Жиродиа.
Но поначалу вещь Берроуза оказалась чересчур радикальной даже для «Олимпии». Тогда Билл с Алленом попытались протолкнуть роман в США. Очевидным вариантом было издаться у Ферлингетти в «Сити Лайтс» (англ. City Lights), где незадолго до этого вышел «Вопль» Гинзберга. В письме к Ферлингетти от 18 апреля 1958 года Берроуз, прекрасно осознававший «специфику» своей прозы, пытался смягчить углы и обещал скорректировать текст, где это понадобится: «Я также не стал бы публиковать самых „грязных“ моментов, дабы избежать в дальнейшем затруднений юридического характера»{331}. Несмотря на это, Ферлингетти тоже не взялся за «Голый завтрак». Расстроенный отказами, Берроуз иронизировал: «Романы моего авторства публиковать вообще нельзя, слишком они непристойны»{332}.
Стараниями Гинзберга весной 1958-го фрагменты будущей книги все-таки появились в Chicago Review и сразу же вызвали цензурный скандал. Ознакомившись с берроузовским текстом, публицист Джек Мэйбли выплеснул все свое возмущение в статье в Daily News, после чего грядущий выпуск Chicago Review с продолжением «Голого завтрака» был приостановлен. Самое время отчаяться, но Жиродиа, привлеченный скандалом, внезапно сменил гнев на милость и согласился печатать берроузовский роман в «Олимпии». Книга вышла в июле 1959 года тиражом пять тысяч экземпляров; международный скандал усилился и разросся. В эссе «Критика критиков» Берроуз вспоминал эпитеты из первых рецензий на «Голый завтрак»: «Отвратительно, гнусно, грязно, полная аморальность, вопиющая деградация»{333}. «Нормальных людей» лихорадило, Жиродиа наслаждался успехом (впрочем, недолго: вскоре он обанкротился). Берроуз реагировал двойственно: то бравировал своей смелостью, то переживал из-за непонимания окружающих. В фильме «Берроуз» есть сцена, в которой Билл встречается со своим братом Мортимером. На вопрос, читал ли он «Голый завтрак», Морт отвечает: «Я пытался, прочел наполовину и бросил. Мне это показалось полным бредом. Это просто отвратительно». Камера показывает Билла. Он смотрит в небо. Губы нервически дергаются.
Брайон Гайсин поселился в Бит отеле в том же 1958-м. В Танжере они с Биллом не сошлись, но в Париже по-настоящему заинтересовались друг другом. «Брайон Гайсин поселился в отеле неподалеку от меня. Наконец мы поладили»{334}, – писал Берроуз Полу Боулзу. Как ранее с самим Боулзом, отношения Билла с Брайоном развивались по восходящей. Судя по письмам к Гинзбергу, очень скоро Берроуз почувствовал с Гайсином глубокое творческое родство: «По соседству живет Брайон Гайсин. В Танжере он владел баром „Тысяча и одна ночь“, а сейчас пережил такое же обращение, как и я, и творит ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ полотна. ‹…› На картинах Брайона Гайсина мне видится ментальный пейзаж моих собственных работ. Он пишет на полотнах то, что я пытаюсь изложить на бумаге»{335}.
Гайсин родился в Англии в 1916 году, то есть был всего на два года младше Берроуза. Отец его был швейцарцем, мать – из Канады. После гибели отца на войне мать забрала Брайона в Канаду, где он ходил в католическую школу, откуда, вероятно, и вынес ненависть к нормализованной набожности. Позже в Европе он стал художником.
В середине 1930-х годов Гайсин удостоился чести быть отлученным от сюрреалистов самим Бретоном. «Сюрреалисты – это артистическое крыло фрейдистского заговора», – впоследствии говорил он{336}. Не признанный в художественных кругах, Гайсин сильно переживал из-за этого и в итоге, как это часто бывает, пришел к выводу, что мир искусства организовал против него заговор, главную роль в котором играли, само собой, женщины и евреи. По всей вероятности, мизогиния, в которой в дальнейшем упрекали и Берроуза, была у него от Гайсина. Берроуз писал про него: «Он – убежденный женоненавистник. Вся концепция Женщины – биологическая ошибка, по его словам, и препятствие для Мужчины в осознании своего предназначения, которое состоит в достижении бессмертия в пространстве»{337}. Интересно сравнить это с замечанием самого Гайсина: «Да, и вот еще что: не надо называть меня мисогинистом… обыкновенным мисогинистом. Я монументальный мизантроп. Человек – плохое животное, может быть, единственное плохое животное»{338}. То есть дело не в том, что женщины чем-то плохи, – плох человек как таковой, а значит и женщины, и мужчины, и дети. Но эта оговорка не особо меняет дело: у Гайсина и у Берроуза много фрагментов, наполненных безоговорочным женоненавистничеством. Как говорится, «посетите Дом Дэвида, мальчики, и полюбуйтесь, как девочки едят дерьмо. Бесподобно повышает мужчине настроение»{339}.
Гайсин, большой знаток арабской и японской каллиграфии и человек с выдающимся воображением, сильно повлиял на Берроуза. Он не только заразил его своими конспирологическими и параноидальными повадками (к примеру, Билл – в точности как в одном фильме – стал
