— Как?
— Натуральным образом — вверх колесами. Как говорят моряки, оверкиль получился.
— Как же это случилось?
— Вот так и случилось. Задремал за рулем и сыграл в кювет. Хорошо, сам выбрался да машина с горючим не взорвалась.
— Гриша, а ты, случайно, не под этим делом был?
— Да ты што! У меня же закон на всю жизнь: «под этим делом» — к машине ближе чем на десять метров — ни-ни. Уборка же, понимаешь, каждый человек на счету. Вот я по суткам почти и мантулил один. В час ночи ложусь, а в четыре уже на колесах, еду на нефтебазу в город. Туда семьдесят пять, обратно столько же. По нескольку рейсов в день делал. Вот... И начальство просит и сам понимаю — надо... Ты, браток, вроде как не веришь мне?
— Что ты, Гриша, верю.
— Так вот. Иногда, бывает, еду, чую: в сон клонит. Подверну в сторону, вздремну часок — и опять как огурчик. А тут почти до места доехал — ничего, а под самой Андреевкой стало смаривать. Что было бы — сделать, как раньше. Так нет же, дотяну, думаю. Вот и дотянул...
— И здорово машину-то?
— Порядошно. В основном она целая осталась, а вот кабину сплющило — новую надо. За свой счет буду восстанавливать. Да за цистерну вытекшего горючего уже заплатил.
— Так-таки и за свой счет? — спрашиваю.
— А то как же. Начальство говорит: сочувствуем тебе, Григорий Яковлевич, но ведь не совхоз же машину перевернул, а лично ты. А спроси, браток, для кого же я старался? Не для совхоза? Другой плюнул бы на все: у меня рабочий день восемь часов и отвалите от меня. А я так не могу. Я же, браток, за совесть, а не за что-нибудь работаю. Ты что, не знаешь меня?
— Знаю, брат. А скажи, дорого стоит та самая кабина?
— Та она не так уж и дорого стоит, та где ее возьмешь. Нет же у нас запчастей, а про кабины и не заикайся. Если и бывает что иногда, так знаешь, как у нас: тот кум, тот сват, там брат, там горлохват, там герой, там второй... А рядовому да с совестью — шиш... Доставай сам.
— Гриша, ну почему сам? В конце концов, внеси деньги или как там, а уж достают пусть те, кто этим занимается.
— Держи карман шире! Кому нужно это — лишняя работа да забота. Они же знают, что сам буду доставать. Не восстановлю машину — новую мне дадут в двадцатой пятилетке. Понимаешь? Это в добром-то хозяйстве могли и по-человечески, а у нас... Ты же знаешь, хто у нас директор сейчас?
— Не знаю.
— Та Федька же Балбошин. К нашему берегу что-нибудь да прибьет: если не дерьмо, так щепку... Где-то болтался-мотался, разваливал другие хозяйства, а теперь его к нам пихнули. С дипломом — куда денешь. Ты же помнишь, как они жили в Байдановке, как хозяйновали. И в колхозе робили через пень-колоду, а уж про дом и говорить нечего. Была у них коровенка, так они ей ладу дать не могли. А ведь двое парней здоровенных было в хате да две девки, уж не считаю младших. Как начнут рядиться, кому вести корову поить к казенному колодцу, так и весь день пройдет. Бродила она, бедная, по сарайке не привязанная, никогда не чистили они сарай от навоза. К концу зимы навозу накапливалось столько, что дверь не открывалась, а корова не могла выйти, цеплялась хребтиной за одверки. Так Шурка с Колюхой валили ее на коленки и волоком вытаскивали во двор. Выпихнут со двора, и хорошо, если она где к чужому стожку через сугробы доберется да успеет хватить клок-другой сенца...
И горе и смех был с этой коровой у них! Не раз из-за нее Шурка на работу опаздывал. Я ж говорю, ходила она не привязанная. Куры из нее себе седало сделали, раз хозяева не могли им жердь какую приспособить. Куры-то и не обижались: зимой от коровьей спины лапкам тепло... Однажды после того, как петух первый раз прокричал, корова свалила подпорку, дверь открылась. Летом дело было. Она с сонными курами и вышла на улицу. Шурка ждать-пождать второго петуха, — не поет. Мать ему: «Шур, сынок, уж солнышко взошло, на работу пора». А он: «Так петух же не пел второй раз...» Так и проспал до обеда... Одним словом, как те украинские цыгане жили. Говорит цыган жене: «Детей у нас богато и все грязные. Так як ты считаешь: чи мыть будемо, чи новых нарожаемо?» Вот и теперь Балбошин, директор наш, на собраниях врет, как водой бредет. Абы начальству пыль в глаза пустить, а коснись дела — ходит, как слепой по пряслу... Ничегошеньки ему не нужно и не интересно. Ему кабак да баба — одна забава. А в совхозе — хоть трава не расти. Эх, братка! Давай-ка выпьем еще за погибель дураков, которые и после бани чешутся... Не часто мы с тобой вот так... А поговорить охота. Такой у нас кавардак идет в совхозе — глаза бы не глядели. Тебе легче — не видишь этого...
Не стал я спорить с братом о том, что вижу и чего не вижу, легко ли мне, тяжко ли бывает на душе. Но его-то боль мне понятна: она не разовая, не от последней аварии с машиной. Что ему мое сочувствие сейчас? Лишняя щепоть соли на больное место. У него и так нервы поверх рубахи, чего их шевелить и трогать. Тут нужно какое-то дело. И я спросил:
— Ну и что же ты решил?
— Еду в Горький, на завод.
— Зачем?
— Гм... «зачем». За кабиной. Там же их делают. У меня же ГАЗ...
— Слушай, — говорю, — а у тебя документы какие есть от совхоза или...
— Ничего у меня нету. Может, попаду к директору или там кому другому... Вот прихватил тут с собой... — Гриша похлопал по карману, где, по идее, находится кошелек с деньгами, — Может, удастся. Переплачу там кому нужно... А што делать?
Я не выдержал и рассмеялся. Гриша спрашивает:
— Ну, а чо ты смеешься?
— Да ты хоть представляешь, кто такой и что такое — директор Горьковского автозавода? К нему министры на прием очереди ждут, а ты — «переплачу». Тоже хорош — взятку решил дать... Кто тебя надоумил?
— Никто. Вижу: у других так получается, так делается.
— У тебя, — спрашиваю, — денег много, что ли?
— Та не много, а на данный случай нашел. Бычка в кооперацию сдал. Держал для себя к зиме, да вот — нужда.
— Да, Гриша, получается теперь — ни кабины, ни скотины. Поторопился ты с бычком... Хорошо, что ко мне зашел... Не советую тебе никуда ездить. Ведь ты же здесь еще не пробовал искать.
— Разве здесь найдешь. Послушал бы ты нашего механика — так за границу бы поехал. Ни в районе, ни в области, говорит, ни в республике ничего ты не достанешь. Напрасные хлопоты. Придется, говорит, тебе, Григорий Яковлевич, распрощаться с машиной да садиться на трактор... А я, слава богу, наработался на нем. Я ж без машины, сам знаешь, не смогу. Вот я и обозлился. Нет, думаю, гад, умру, а достану кабину... Вот взял отпуск без содержания... Хотел к Петру зайти за советом, да постеснялся. Я ему и без того по гроб жизни должен...
И вспомнили мы с Гришей давнее...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Гриша Рогозный сказал: «Хотел к Петру зайти, да постеснялся. Я ему и без того по гроб жизни должен...» Он имел в виду моего родного брата Петра, о котором уже кое-что сказано в «Рассветах над Байдановкой». Про Петра я мог сказать бы то же, что и Гриша...
Я благодарю судьбу за братьев и сестер, родных и двоюродных. Чем старше становлюсь, тем острее чувствую: не хватит жизни и умения, чтобы рассказать о них так, как они того достойны. Они — моя совесть и гордость.
Чего только не перевидел за немалую свою жизнь, но ничто меня так не обижало и не удивляло, не оскорбляло и не ранило, как... Не раз видел, как родные братья судятся друг с другом за гараж или за дом умерших родителей, как в пьяных драках режутся до смерти ножами, рубятся топорами и стреляются из ружей; скопом дубасят родного отца, берут его за «яблочко» из-за «трешки на пузырь», сквернословят друг при друге.
Никогда в жизни не слышал от старшего брата матерка или хотя бы непристойного слова. В молодости я стеснялся курить при нем, как и при отце. Такие же отношения у нас с младшим братом. До сих пор верю, что он в сорокатрехлетнем возрасте не умеет материться, не знает бранных слов. Что уж говорить о сестрах. Мы никогда не объясняемся в любви друг к другу, просто молча любим, бережем ту любовь. Ей, нашей любви, много-много лет, она передалась нам от бабушек, от родителей, Любовь наша строгая и вечная. Дай бог каждому такого... Если бы дети наших детей знали такую любовь. Для них, может быть, и пишу о своих братьях...
...Летние ночи в нашей Байдановке сказочны. Еще оставалось три часа до рассвета и три года до войны. Наработавшись, нашутившись и напевшись, байдановцы легли почивать. А чтобы им лучше спалось, природа собрала все свои добрые силы, всю материнскую мудрость и стала в изголовье своего любимого дитяти — усталого землепашца.
Деревенская, ночная тишина. Нет, это не мертвая напряженная тишина, которая может взорваться с минуты на минуту где-то рядом скопившейся бурей. Это тишина уверенная, живая и заботливая, мягкая и снисходительная к тем, кому ночью не спится. Наоборот, многоголосье не спящей ночью живности делает тишину поющей и дышащей.
