Он оценивающе глянул в бинокль на покрытые крупными пупырышками длинные мускулистые ноги. Которым, согласно плану, полагалось быть пойманными в расставленные повсюду крепкие силки из толстых веревок. Ступа у бабки, слава Богу, была в ремонте, а на метле старая уже давно не летала по причине ее малой грузоподъемности и пропавшей со временем всепогодности. Отложив бинокль, царь еще раз прикинул в уме предстоящую ловлю. Испуганная смоляным факелом, который должны были сунуть ей прямо в зад, изба предполагалась быть пойманной в силок и опутанной многочисленными канатами. Далее по плану подразумевалось простое конвоирование с полусвязанными ногами под три больших кнута с трех сторон. Царь мысленно снова одобрил план, посуровел лицом и поднял правую руку. Те, кто притаились за деревьями и в кустах, молча приняли сигнал к сведенью и изготовились.
— Ну ты, блин, и подлец, твое невелицецтво! — вдруг раздалось, словно среди ясного неба гром, удивительно объемное и мощное по звучанию шамканье. И клацнула вставляемая в рот челюсть, — Ну ты и гад! Ну и редиска же ты, хрен морковный! Пенсию, говорит, тебе увеличу! А сам бабушку на кичу вздумал определить! Слова сладкие, дела гадкие! Сам за руку здоровался, а сам теперь таксистов и дерьмистов привел! Чучелу из бабушки делать! А тебе, Сеня, стыдно! Рази не я ль с тобой чаи-коньяки гоняла? Рази не мы ль с тобой друг дружке-то лапки жали? Ой, горе мне, старой, горе! Ой, предали меня, пре...
Последние слова ее были прерваны громким лязгом захлопнутого хайла. Избушка, создание вполне автономное, не стала ждать, пока ее арестуют. И прыгнула столь мощно и высоко, и одновременно так далеко, что царь с шутом разинули рты выше всех допустимых норм.
— Уйдет ведь, храмина чертова! — восхищенно прошептал царь. Изба была великолепна в своем могучем прыжке. Тренированная и ухоженная, она и не на такое была способна. Вполне новая, очень крепкая, она легко убегала от тех, кого не могла затоптать ногами. И в два прыжка удалялась на безопасное от любого оружия расстояние. И выдерживала до пяти попаданий из самых ядреных пушек. И...
И только лишь болтала теперь нелепыми куриными своими ногами. Пока ее окружали, обступали и опутывали веревкой. Постоянная забота иногда приносит не те плоды. Хозяйственная бабка совсем недавно заменила прохудившуюся старую крышу новенькой черепичной. Несравненно более красивой и современной. Но и намного более тяжелой по весу. Перевернувшись в полете и шмякнувшись наземь, избушка перестала быть скоростным самоходным убежищем. А ее хозяйка — свободной.
Сказка №56
— А теперь — Бессмертный! — горделиво отставив ногу, крикнул царь в услужливо поднесенный боярином жестяной рупор. Операция по поимке нечистой силы близилась к завершению. Только что из укромного лесного бункера вышли, выползли и вылетели последние ее представители. Пара упырей, оборотень, шишок и безвредный детский бабай с глупой улыбкой на волосатом лице. Мокрую семью водяных вместе с русалками и мальками отловили в пруду чуть раньше, показав издали поочередно спички, фитиль и большой ящик с черепом и костями. Оставался один Кащей. За которым грехов числилось многократно больше, чем за всеми вместе взятыми остальными.
— Выходи, выходи, родимый! — наслаждаясь, продудел в рупор царь. Он был рад встрече с этим врагом. Зловредное бессмертное существо за многие века своей гнусной жизни изрядно попортило крови всем. В самых древних летописях много раз с прискорбием отмечалось, что "урожай плох бысть и мал, бо черен ликом Невмирайло Кощатый поле ногами своя топтаху егда во пьяне носился от туда до сюда покуда не протрезвех". А также, правда, в последние века реже, встречались горькие записи типа "оную бабу прелестныя словесы завлек и подолу ея виру делал, а сам на оную майну, а дитяти ейной кресало в руки давах, отчего пожар и случись". Впрочем, ловим, судим и со всей старинной строгостью наказан Кащей был многажды. Собственно, и феноменальная бессмертность его была опытным путем установлена еще в древние времена. Когда заботой прежних царей он то сиживал по месяцу на колу, то неделю, пуча глаза, висел, а то и разрубаем был в мелкий-мелкий гуляш. Все было бестолку. Лишь относительно недавно, когда бодрый Кащеюшко, крепко выпив и недостаточно закусив, незаслуженно и прилюдно обматерил Муромца — Фортуна оборотила к нему свой аверс. Илья, мужчина простой и грубый, просто и грубо взял бессмертного за портки и поместил в сливочный сепаратор. Отделив душу и отнеся ее в кузню, неутомимый сын, внук и правнук богатырей неутомимо ковал ее трое суток подряд. В то время как тело незадачливого ругателя, помещенное в отверстие самого старого из заброшенных нужников, подверглось такой атаке концентрированных дубильных веществ, что с него сошла половина татуировок. Включая знаменитую лобно-теменную "Убью — умрешь!" Итогом обеих безжалостных процедур стало полное впадение Кащея в ничтожество. Некогда сильное и мускулистое его тело усохло до размеров среднего насекомого, а душа под воздействием температуры и ударных нагрузок превратилась в ржавую маленькую иглу. Которую насмешник Илья поместил, вопреки домыслам, не в живую, а в эмалированную медицинскую утку. На много лет Кащей пропал не только из скандальных, но и из всех прочих хроник. И лишь теперь в какой-то степени восстановился и снова объединил вокруг себя присмиревшую было нечисть.
— Эй, начальник! — послышался из бункера дребезжащий старческий голос, — ты чего попов-то привел? Крестить меня, что-ли, хочешь? Аль научный диспут сегодня будет?
Выстроенные шеренгой батюшки негодующе зашептались. И крепче сжали в руках кресты. И с большой надеждой посмотрели на пушкарей. Которые стояли возле заряженных крупной серебряной дробью пушек.
— Будет, будет! — весело крикнул царь, — И диспут будет, и вермут, и капут тебе полный будет! Выходи, говорю, гажа гадская! Сдавайся!
Государь был вполне уверен в военной своей и моральной силе. Пушкам был даден двойной заряд, прицелы были освящены, батюшки по-очереди читали общеукрепляющие молитвы. Однако Кащей, уголовным своим нутром чуя, что пришли взять живого, затягивал переговорный процесс.
— Я-то выйду! — продребезжал он, — А дурачки твои спужаются и пальнут! Вели им фитили потушить! Да попов своих убери! У меня на ладан рвотный рефлекс!
— Десять, робяты! — обратился к пушкарям царь, — Девять, молодцы. Восемь уже, робятки. Как "один" скажу, так пуляйте. Семь...
— Да погоди, погоди! — всполошился в бункере осажденный, — Погоди, не пали! Обуваюсь я, обуваюсь! Щас-щас я уже, погодь! Пелеринку тока накину! Да галстучек завяжу! Какая ж капитулиция-то без галстучка? Щас-щас-щас! Паричок тока попудрю, и все...
Кащей берег остатки своей былой гордости и величия, поэтому не мог сдаться просто так, как какой-нибудь зашуганный лесовик. И тянул время, ибо прекрасно понимал, что летописец находится где-то рядом и вносит происходящее в историю.
— Шесть, робяты! — прохаживаясь за спинами пушкарей, внятно говорил царь. Попы клялись, что хорошо освященная крупная серебряная дробь покончит с подлым чудищем мгновенно и навсегда. Но это в планы его величества не входило. Чудище требовалось для допроса. Каковой имел своей целью выяснить нечто важное, касающееся благополучия всего сущего. А именно — правда ли, что кое-кто уже прибыл и кое-что уже предпринял.
— Пять, однако. Четыре. А вот и три...
Предусмотрительный Кащей выбрался из бункера задом и с прикрытыми руками глазами. Вторая пара рук вежливо была поднята.
— Вяжи его! — буднично сказал царь. И Кащеюшку повязали.
Сказка №57
— Ну что, страмцы позорные... Толковать будем али дырками зубными свистать? — государь, руки за спину, брови в кучу, прошелся мелкими шагами по изолятору. Который по личному монаршему повелению был временно организован в пустом винном подвале. В котором была собрана вся пойманная нечистая сила. Которая пялилась на государя сквозь толстые железные прутья и единообразно моргала. Лишь престарелый водяной, спавший в наполненной до краев бочке, не видел и не слышал его величества. Он был столь древен, что находился в забытьи два последних геологических периода.
— Дожили! — сказал царь, грозным голосом обращаясь самому немудрящкму из лесных упырей, — Докатились...
И опять прошелся туда-сюда мимо десятков пар глаз. Нечистые молчали. За несколько минут до его прихода они договорились о гордом немом бойкоте. Каковой, впрочем, отнюдь не был секретом для царя, имевшего все возможности подслушать и подглядеть.
— Родина их поит, кормит, боится... А они, дешевки страмные, родиной в развес и в розлив торгуют... — неторопливо расхаживая, царь неспешно говорил и боковым зрением наблюдал за реакцией. — Им угодья тут, выпасы, места потайные для обитания. Государство их в списки жителей занесло, печется о них, пенсии назначает.
