– И как он? – я расстроилась, что не застала Васька, так хотелось узнать, что с ним случилось после отъезда в колонию, – Ничего он о себе-то не рассказывал?
– Как же не рассказал, мы с ним и чай пили.
И вот как, по словам соседки, сложилась судьба Васька…
Двор исправительной колонии был скрыт от прохожих бетонным забором. Васек шел по асфальтированной дорожке в кабинет начальника колонии и думал о том, что отныне вся жизнь его будет проходить в сопровождении конвоя. Это его угнетало. Коридоры нескончаемые, коридоры серые и запах канцелярии, пыли. Духота.
Слегка подтолкнул вперед грубый охранник – в кабинет к начальнику колонии, знакомиться. Начальником колонии оказалась тучная женщина, лет сорока пяти, в очках с массивной серой оправой, с мелкими кудряшками химической завивки. Она хмурилась, оглядывая Васька, стоявшего, руки по швам, посреди ее кабинета. Казалось, вождь на портрете тоже нахмурился. И небо в окне аж посерело, глядя на Васька. Начальница решительно взяла папку с его документами. И, вдруг, уставилась в одну точку, переводя взгляд то на Васька, то на эту самую неведомую точку личного дела, потом всплеснула руками, замерла, достала платок, заплакала. Потом подбежала к Ваську с криком: «Васенька, Соткин, да я ж тетя твоя, мамы твоей сестра!»
А дальше как в тумане: бумаги, следователь, повторный суд, помилование, освобождение, переезд к неожиданно найденной тетке. Окончание обычной московской школы, служба в армии где-то под Воронежем, там же подыскалась и девушка, на которой он женился. Развернула я потом сверток, который он мне передал, а в нем помимо всяких конфет да вафель два красивых цветастых платка с бахромой: мне и Анне Юрьевне, покойнице, царство ей небесное. Вот вам и Васёк. Вот и баня. Вот и гусь…»
Яйцо
Однажды утром, сняв с клетки одеяло, я поняла, что с попугаем Коком что-то не то. Он расправлял крылья, пригибался к полу клетки, усыпанному изорванной бумагой, шипел и норовил ущипнуть. Я накрыла клетку и, каждый раз, приближаясь, слышала угрожающее шипение. Весь следующий день птица сидела на полу клетки, извивалась, воинственно растопыривала крылья и все время шипела.
Вечером я заметила на полу клетки, в кусках изорванной бумаги глянцевый белый предмет. Не обращая внимание на укусы, извлекла его, удостоверившись, что Кок снес самое настоящее, попугайское яйцо.
С тех пор каждые два месяца птица совершала один и тот же мучительный ритуал – в клочья кромсала бумагу на полу клетки, становилась агрессивной, фыркала и шипела, угрожающе растопыривая крылья, суетилась вокруг нового яйца, высиживала, согревала, но все тщетно. Отчаянные, маленькие, полные надежд и нежности, ни к чему не ведущие усилия. Не унывая, каждый раз – с тем же бесконечным воодушевлением, не выбираясь полетать, даже если клетка открыта. Суетилась, считая это самым важным, центральным событием своей хрупкой маленькой жизни. Стало так наглядно, так болезненно ощущаться ее одиночество, ее принадлежность к нечеловеческому, более простому и ясному миру.
Нельзя было без жалости и умиления наблюдать за ней в такие дни, хотелось как-то помочь. Но найти пару, любимого для моей птицы оказалось делом нелегким, никто не знал, что есть в природе такие серые скромные попугаи с хохолком.
Маленькая птичка
Он был хулиганом, учился на тройки, а она была отличницей. Он наливал в куриные яйца воду и бросал их из окна на прохожих. Однажды такое яйцо приземлилось около дамочки с детской коляской, его вычислили и вызвали в милицию. Он зажимал ее в школьной раздевалке, огороженной черными железными прутьями, что придавало раздевалке сходство с цирковой клеткой.
На центральной улице города дождь. Асфальт окрасился в черный цвет. Люди с криками бегут в укрытия. Небо серое, птиц не видно: спрятались от холодных капель. Спрятались и они. Замерли под навесом киоска. Он прижался к стеклу витрины, где сигареты, бутылки и чипсы. Она прижалась к нему спиной. Он трется щекой об ее плече. Она смотрит на серое небо, на мокрые дома, на черный асфальт, на ручьи:
– Скажи что-нибудь...
– Маленькая птичка попала в лапы к крокодилу, – бормочет он ей на ухо и еще крепче обнимает за талию. Она разглядывает улицу и думает о том, как же все это происходит у птиц, как они чувствуют любовь.
* * *
Невысокая татарская девушка с черными глазами и каре густых каштановых волос. Наиля. Их компашка часто сидела рядком на лавочке возле подъезда. Рассказывали друг другу стишки про директрису. Одалживали друг другу кофточки для дискотеки, хвастались первыми губными помадами. Наведывались к моей соседке, их пятнадцатилетней однокласснице: слушать музыку, разрисовывать стены лестничных пролетов. Покуривали. На лестнице громче обычного визжали и смеялись, потому, что с мальчиками. Потом испуганно рассказывали, как один паренек, классом старше, выбросился из окна, не то из-за обиды на учительницу по русскому, не то из-за проблем в семье.
14 февраля, день Святого Валентина. Усталая, возвращаюсь домой. У окна курит соседка, даже не боится, что мать узнает. Глаза заплаканные. Виснет у меня на плече, всхлипывает и трясется в истерике.
«Наилька спрыгнула …. – неразборчивое, рыдания – с крыши шестнадцатиэтажного дома. Сегодня утром».
Девочка на крыше шестнадцатиэтажки. Волосы развевал, трепал холодный ветер, бил в лицо. Дрожала, раздумывая о последнем уроке, который прогуляла, о маме, о парне, плакала, курила, смотрела на небо. А, может быть, она была уверена, что сможет взлететь.
Класс не отпустили прощаться. Ушли без спроса. Смотрели на то, что раньше было Наилькой, а теперь завернуто по татарскому обычаю в погребальный ковер. Плакали. Так ничего никому и не раскрыли. А вскоре все забылось. Только рисунки ее на стене подъезда остались и еще подпись помадой в пролете между шестым и пятым этажами: «Здесь была я».
Воробьи
Сейчас весна, начало апреля, на ветке березы под окном воробей. Он не просто чирикает, а поет призывную песнь. Нахохлился, взывает, крутит головой по сторонам: не заметил ли его какой-нибудь другой воробей, пригодный для создания пары. Вдалеке один голубь летит за другим, кружат на фоне неба, голых веток, на фоне домов, изрезавших пространство города перегородками огромного лабиринта. Между тем, воробей затих и с интересом прислушивается. Чуть более тонкий голосок отзывается из дворов на его песенку: «точка-точка-тире». Пару секунд воробей на ветке прислушивается, потом срывается и отчаянно летит на ответ. И за окном снова тишина, точнее, шелест шин, всхлипы луж, гул, гудки.
* * *
Часовенка в Столешникове. Киоск «Картошка». Окруженный ароматами сыра, печеного картофеля, рыбной начинки. На низком чугунном заборе копошится большая компания воробьев, только что доедали остатки картошки, мальчик-уборщик сложил пенопластовые коробочки на поднос и унес прочь. Некоторое время шустрые серо-коричневые птички прыгали по пустому столу, потом переместились на ограждение летнего кафе и высматривали, где бы еще полакомиться. Вблизи оказалось, что они не одинаковые, при внимательном рассмотрении у них разные, хитрые, вдумчивые «выражения лиц», разные оттенки перьев, разный блеск крошечных черных глазок. Я положила небольшой кусочек картошки на дальний конец стола, и через некоторое время нашелся один отчаянный воробей, решился подлететь, схватил добычу и быстро умотал прочь от нас и от голодной компании своих друзей. Остальные внимательно наблюдали. Я пододвинула на дальний конец стола тарелку с недоеденной картошкой. Две или три птицы подлетели, быстро поклевали, поскорей сорвались прочь. Вскоре около десятка птичек обступили тарелку, и, по-воробьиному пунктирно двигаясь, обедали. За соседним столиком у компании появились еще два зрителя. Они улыбались, косясь на птиц, очень осторожно, чтобы не спугнуть, разговаривали жестами. Глухонемые. Один из них вытянул руку с кусочком хлеба. И все же нашелся смелый воробей, подлетел, решительно выхватывали добычу прямо из руки и быстро унесся, только его и видели.
Чайки
Коричневый облупившийся пол под железной кроватью я сосредоточенно драю куском мешковины. Растворяюсь в работе. Весь мир сузился до доски, с которой тряпка стирает пыль. В помещении темно и душно. На душе тесно. Распахиваю дверь, миню темный коридор, бегу по лужайке, где трава покрыта светлыми пятнами солнца и серыми участками тени под деревьями, их ветви словно облиты серебром. Не чувствуя под ногами земли, несусь мимо голубятни, окруженной цветущими вишнями, бегу по краю небольшого обрыва, в глубине которого извивается ртутным телом река. Коричнево в воздухе и темно. Картинка ограничена, словно все это игрушка, стеклянный кубик с глицерином, кто-то потряс его, и вот я уже пришла в движение, несусь со всех ног, почти лечу. Под одной из раскидистых, патлатых ив реки – белые пятна, подбегаю ближе – чайки, я проношусь мимо и они с шумом, всей стаей, взлетают в небо. Тогда картинка мгновенно расширяется: дымное, неуловимое небо и бело-серые чайки. А я несусь дальше, провожая их взглядом, словно они за стеклом игрушки, сотрясаемой неизвестными руками, в которую я тоже заключена безвозвратно. Все пришло в движение. И остановиться уже невозможно.
