Даром утешал себя. Изменилось. Половина мира с левой руки будто отгорожена от него занавеской. Боялся скосить глаз. Сложное чувство обуревало. Сам не знал, чего в нем больше — ненависти, равнодушия или жалости. И в то же время не терпелось сдернуть занавеску: что там?
От паперти тесно выставился люд. Весь хутор! Невидаль какая. Батюшка за сегодня третью пару обкручивает. Нетерпеливо поддергивая онемевшую руку жены, он напролом шел к церковным воротам. Не дожидаясь, пока это сделают другие, подсадил молодую в дроги, вскочил сам, толкнул парнишку-кучера в спину: погоняй! С места в карьер взяли застоявшиеся лошади, обряженные в ленты и бумажные цветы.
По хутору проскочили вихрем. У хаты тоже толпа. В отвернутых настежь воротцах — причуда; пылает костер от дурного глазу. Нужно взять огненный барьер, не опалив конского волоса. Кони осадили на всем скаку; дрожа, крутили запененными мордами, пятились, пригибая задранное дышло. Осмелевшая толпа, подступая, орала, прыгала; детвора кидала шапки, свистела…
Вырвал Борис у оробевшего кучера вожжи, поднялся на ноги в дрожках, разворачиваясь, жиганул и без того одуревших лошадей. Толпа сыпанула от воротец. Кони, перелетев огонь, встали как вкопанные. Из-под нарытников пузырилась коричневая пена. Борис спрыгнул наземь, за руку стащил жену. У порога совали укутанную рушником черную икону, обсыпали зерном и хмелем непокрытую голову. Оттеснил толстозадую бабу в красной кофте. Потом догадался: тещу…
Званых набилась полная горенка и комнатка. А еще больше осталось незваных во дворе, за плетнем, на улице. Липли к запотевшим стеклам подслеповатых оконцев — каждому хотелось взглянуть на молодую. Жених больно скаженный: на паперти, после венца, не дал разглядеть всю до тонкости, по хутору промчался, как угорелый, и тут, возле собственного двора, чертом попер на огонь, было людей не передавил. И вовсе ошалел у порога: выдернул свою кралю с дрожек, не задерживаясь у иконы — благословения, силком потащил в хату. Бабы судили на всю улицу:
— Кажуть, до богородицы и не приторкнулся.
— Молодяк ноне пошел… Мы, бывалыча…
— Бабоньки, бабоньки, а дурнуха-а! Молодая-то! Спасу нема. Ужли в своем хуторе хужее не подобрал, а?
— И не говори, кума…
— Та ты ж ны бачила, Стюрка. Зараз тильки при-бигла. А я впору…
— Заткнись, хохлуня корявая! «Прибигла, прибиг-ла». Да меня чуток кони не стоптали. Хворост в полымя подкидывала…
— Не ссорьтесь, бабоньки, девка как девка. Коса да две руки. И мы такие когда-то были…
Под Ампусовым тополем сгуртились хуторские девчата. На диво смирные; не шептались, не судили, но каждая считала себя обиженной: чем она хуже привозной? Так же нарядно выглядела бы в фате, так же покорно шла бы за мужем… Парень-то, Борька! Ей, хохлушке из Платовки, во сне не являлся такой. Катька, Верки Мартыновой двоюродная сестра, попробовала вызвать товарок на разговор:
— Спроть Филатовой Нюрки куда ей!
Ее никто не поддержал. От оконцев пошли первые сообщения:
— Расселись! Расселись!
— Дружка чой-то кажить!
Допоздна толклись любопытные возле думенковской хаты.
Как и днем в церкви, духа в родной хате. Уже самогонки, перебуровили
4
Борису не стало хватать воз-опорожнили не одну четверть в глиняных чашках закуску, спели немало песен; в комнатке, оттеснив к печке столы, плясуны отвоевали кусок земляного пола. Захлебывалась гармошка, дорожная пыль пучками вырывалась из-под каблуков; ее осаживали водой из корца. Топот, жаль, не тот, что на деревянных полах, не так забирает. Желающих выкинуть коленце много; стоят, обступив счастливцев, ждут своей очереди.
Есть хочется, как гончему кобелю перед охотой. С тоской упер Борис взгляд в чашку, наполненную доверху картошкой с мясом. Возле нее лежали попарно связанные носовыми платками ложка с вилкой. Такое означает — есть молодым за столом со всеми грех. Невеста ни живая ни мертвая. Притерся к ее горячему боку. Целуя на потребу подвыпивших гостей, успел разглядеть зеленоватые с черным зрачком глаза, едва приметную конопушку на припухлом носу. Руки крупные, бурачного цвета, покорно лежат на коленях, зарывшись в складках кисейной фаты.
С левой стороны — место дружки, Володьки Мансура. Он не сидит, мотается по всей хате. Вон уже отплясывает барыню с какой-то темнобровой молодкой с кольцами-серьгами в мочках ушей.
Оборвалась пляска. Дружка что-то сказал, стараясь перекричать всю свадьбу. В комнате, кто ближе, засмеялись, захлопали в ладоши. Работая локтями, он пробрался в горенку. Поклонился в пояс, объявил:
— Ну, дорогие гостечки, не прогневайтесь… Гуляйте, ешьте, пейте, а молодым пора на спокой.
Вынул из кармана пиджака носовой платок, зажав в кулаке, протянул молодым:
— Хватайтесь за углы. Айда за мной.
Из воротец, сопровождаемые детворой, пересекли улицу. Видать, знал дружка свои обязанности. Ввел во двор к деду Вострику. Хозяева на свадьбе; хату свою отвели на первую ночь молодым. Володька еще с утра устроил.
У порога Борис отцепился от дурацкого платка.
— Пожрать бы…
Дружка выставил щитком ладонь: всему свой черед.
Вошли в хату. Сумрачно, прохладно — не топлено, наверно, со вчерашнего. Еще видно, но крохотные окна мало вбирают с надвори света.
— Ваш ночлег на седня… Размещайтесь, как дома, но не забывайте, что в гостях. Ложе, пожалуйста.
