но кусок выпал от гулевого клина.
В сенокос подавались к казакам внайм. Макей, как обычно, правил косарки; Борис орудовал вилами — копнил, скирдовал. Заготовили кормов и себе: свершили добрый прикладок между чуланом и соседским плетнем. С уборкой хлебов управились до дождей.
Мучительно затягивалась рана. Жил Борис как в воду опущенный. Забывался временами на улице; играл на гармошке, даже плясал. Дружки обходили в словах всё, что могло бы напомнить о Нюрке; девки одна перед другой обхаживали, делая вид, ничего, мол, не произошло. Захарка держался нагловато, но помалкивал.
Недавно они встретились с ним на вечерке у Степаниды, глухой одинокой старухи, сдававшей парубкам за хлеб да сало хату. Сама уходила в ту ночь к товаркам на посиделки, оставляя домовничать девчат. Явился Борис, когда улица уже гудела. Сбились в кучу, обступив плясунов. Ефремка Попов, обливаясь потом, резал на гармошке.
Присел на пустую лавку, к стенке. Оборвалась музыка — парни кинулись захватывать места. К нему свалился один из плясунов. Дергаясь, рвал ворот шелковой рубахи — не отдышится.
— Дай… курнуть…
Захарка! Помедлив, Борис протянул окурок.
— Выручил, паря, спасибо.
— Дыми, чего уж…
Дернулся у Захарки кадык на сухожилой шее. Расхлябанно сидел, а тут подобрался весь. Мял цигарку, выдавливая из нее табак.
— Нюрашка как там… в Веселом? Вести имеете?
— А чего ей поделается? Ляльку ожидает уже…
Окаменело уставился Борис на цветной девичий клубок, вертевшийся посреди хаты. Улучив момент, вышел на волю.
На масленицу довелось сойтись в стенке с самим атаманом. После обедни встал край на край. Дело обыкновенное. Сперва так, край на край, а в пылу стенки мешаются, обретают иной сплав, однородный и прочный: казаки — хохлы. Драки такие со смыслом и смаком. Бьют не таясь, не оглядываются: знают, задний подопрет.
Борис копался на базу. Слышал шум, доносившийся с плацу. Опершись на держак, ловил отдельные выкрики, но желания не испытывал ввязываться. Раззадорил Володька Мансур. Навалился на плетень, распаренный, дышал, как запаленная лошадь; под глазом свежо разливался синяк. Хлопал шапкой по стояку, дрожа от возбуждения, силком выталкивал из задохнувшегося горла слова:
— Ломят, собаки… Казарва! Чисто одолели. Бегаю вот… кликнуть кого. Сам атаман втесался до их…
Возымело действие. Редко выходил атаман в открытую. Когда еще выпадет такой случай! Кинул через весь двор вилы, перескочил плетень.
В самом деле, казаки насели крепко. Не церковная ограда из железных прутьев, хохлы подались бы ого куда… Не сбавляя хода, Борис врезался в гущину. Привычно работая плечами, ломил по бровке — казачьему передку. Глазом придерживался серой папахи с зеленым крестастым верхом; высилась она на том краю. Проломиться бы! Ага, пошло живее… Спиной ощутил подмогу: Володька Мансур с братвой. Тыл закупорен надежными кулачниками. Налег! Выткнулась веселая трегубая рожа Сидорки Калмыкова. Приложил кулак — завертелся волчком. Переступил. Загородила чья-то жердястая узкая спина в нагольном новеньком полушубке. Подставив ногу, рубанул левой. Жердястый угодил в ограду. И тут же врезали ему. Звоном отдалось в висках. Игнашка Филатов! Скалил кипенные зубы, подмигивал: каково, мол?
От повторного удара Борис увернулся. Крякнул матерый казачина сожалеючи — такой взмах зазря пропал! Но выправить промашку не удалось. Охнув, обхватил живот. В самый дых… Так зажмурки, скрюченный, выгребся Игнашка из бурлящего варева. Загребая в рот снег, тряс головой: ну и кулак у хохленка!
Пробивался Борис отчаянно. Шапку где-то затоптали. Вихры метались; не один уже синяк расцветал на бледном лице. Еще напор! Кого-то отвернул за плечи. Сунулся в прореху. Ага! Вот он, бой, вокруг атамана! Кипит, клокочет, похоже в полевом котле. Знатные хуторские кулачники той и другой сторон. Тут-то себя показать и других поглядеть.
Зеленоверхую папаху захлестнула волна из казачьих фуражек и овчинных шапок: Борис опустил кулаки. Выткнулась! Вот, дотянуться… Атаману преградил путь мельник, Володьки Мансура батько. В расхристанной дубленке с болтавшимся за спиной воротом. Хохол двужильный, завзятый кулачник.
— Погодь, атаман! Уходишь? Дай расквитаться за ворот… за крючья…
Заговорился мельник. В кулачном деле слова — помеха. Долбанул его атаман в темя, равно печатку поставил правленческую. Развесив руки, боком, боком потянул мельник к ограде, будто с карусели встал. Борис занял освободившееся место. Сузились в усмешке жесткие глаза атамана. Поводил парующей, набрякшей шеей.
— Издали пробивается сокол. И след виден… Похвально. Мы что ж… вовсе не прочь. Серебряный кину, не пожалкую, коль на ногах…
Повторил Кирсан Мельникову ошибку. Захлебнулся словом; в глазах, обжигая острой болью, вспыхнули кровавые брызги. Обеими руками прикрыл расквашенный нос.
Подогретый успехом, Борис подался всем телом. Старому волку достаточно: ухватил за загривок щенка, пригнул, правой накоротке поддел снизу…
Редко кто после встречи с Кирсаном Филатовым в стенках попадал домой своим ходом — доставляли волоком. И сколько их по хутору с выбитым глазом, искривленным носом. О зубах и помину нет.
Не на своих добирался в тот день и Борис. Притащил его до хаты Чалов. Сидели на завалинке, отдыхали. Табунщик, щурясь на рыжее полуденное солнце, успокаивал:
— Молись богу, парнища, повезло тебе… И глаза целые, и зубы. Нос трошки взбугрился, вправду. Рассосется. Пятак старинный из красной меди прикладать надо. Проверенное дело, ей-бо.
Превозмогая боль в голове, Борис достал кисет. Чалов свернул цигарку, сунул ему в рот.
