В марте 1917 года в станице родились сразу две власти — Исполком Керенского и Совет рабочих депутатов, избранный железнодорожниками. Меж близнецами тотчас разгорелась драка. В апреле уже в Исполкоме выделилась казачья группа. Вожди ее — судебный пристав Черепахин и учитель Дугель — заняли автономную позицию к Временному правительству и резко враждебную — к Советам. Ратовали за полное отделение Донской области от России.
— Иногородцев вон с Дону! — бросил клич пристав.
Разгоралась давняя вражда между казачьим и иногородним населением. Взбурлился люд, ощутил какие-то неясные перемены; так чует конь далекое приближение бури. Спокон веку не оставляли надолго базов — сидели больше на завалинках у своих хат, на лавочках у заборов. Теперь дни проводили на улицах, толкались на плацу у собора.
Каждодневно вспыхивали митинги. Сквозь неистовый, откровенно враждебный гам все чаще и чаще пробивался голос за власть Советов.
Вскипали, пенились страсти. С улицы, из-под открытого неба, они втягивались под крыши реального училища, казачьих куреней, под овальные своды собора. Попы в проповедях пугали прихожан грядущими черными днями, какие принесут с своей властью «большаки». Эсер Калмыков и меньшевик Полещук, заслоняясь революционными фразами, захватили руководство в Совете, агитировали за Учредительное собрание; казачье офицерство, возглавляемое Черепахиным и Дугелем, — за Войсковой круг.
2
Лето 1917 года на Сальщине выдалось знойное, сухостойкое. Неделями на выгоревшем до пепельной белеси небе не показывались тучки. Расплавленным воском бездымно пылали под солнцем бугры, изнывали в безветрии ветловые заросли по Манычу.
К общему бедствию — изнурительной войне — прибавился недород. По хуторам, станицам, прилегавшим ближе к Дону, суховеем шелестел открытый говорок и против войны, и против порядков Временного правительства, не отличимых от царских, старорежимных. На кулаках, дедовским способом, решали казаки спор; с головой окунались в агитационную неразбериху, но понять, кто куда гнет, к чему призывают, чего сулят, не могли. Иногородние приставляли ухо к казачьему гомону, но голоса подать не смели.
В Сальском округе только поднимали иногородние головы, прислушиваясь к революционным речам. Смелость объяснялась большинством. В окружной станице они занимались ремеслами и землепашеством, батрача у богатых казаков, помещиков и торговцев. Среди них попадались грамотные, умевшие растолковать услышанное на площади. Распинались больше из чиновного сословия, учителя, врачи, служащие контор. Реалисты бурно хлопали им в ладоши, с почетом сводили под руки с возвышений.
В середине лета над гомонящей, сбитой с толку толпой начали появляться солдаты — серые, обросшие колючей щетиной, нахлебавшиеся по ноздри окопной грязи. Потрясая кулаками, призывали против войны, против помещиков и богачей, требовали землю для безземельных.
Примелькался на трибуне купеческий приказчик Иван Кучеренко, речистый, из воронежских русаков. Косо глядела станичная полицейская агентура. Можно бы прибрать к рукам смутьяна, но к нему тесно лепились люди из ремесленников — народ больно отчаянный, чего доброго, в поминальник угодишь.
Степи накалялись от жары и страстей. От разговоров и кулачек переходили к оружию. По округе загарцевали отряды казачьих атаманов и офицерские разъезды.
Оглушенный вьюжным Февралем окружной атаман, полковник Дементьев, вскоре пришел в себя. Воспрянул Войсковой круг в Новочеркасске, вручивший атаманскую булаву генералу Каледину. Оказывается, с монархом не все потеряно — Дон остался. Его нужно защищать…
3
В станицу Иван Кучеренко вернулся в июле. Сбежал из Кавказской армии. Числился писарем 4-й роты 263-го Гунибского пехотного полка. Революционная работа его началась в Баку, в полковом солдатском комитете. Дезертировал; на митинге в Тифлисе, на Головной площади, выкрикнул лозунг «Мир — хижинам, война — дворцам». В Великокняжеской опять обосновался у купца Гоженко на свою прежнюю службу — старшим приказчиком. Как и в армии, потянула площадь, толчея, трибуна. До хрипа громил временщиков-исполкомовцев, звал к Советам.
С Дмитрием Новиковым, членом Совета, Иван столкнулся на площади — сменил его на трибуне. Тот же вечер провели вместе у мадам Гребенниковой. Чинный салон с самоваром и картами оставили, уединились в беседке в глубине сада.
— Не сердитесь, товарищ Кучеренко, что я вас затащил в эту компанию, — заговорил Новиков, дотрагиваясь до его плеча. — Хозяйка, Анастасия Ивановна Гребенникова — моя гражданская жена. Это чтобы вы знали обо мне больше… А то судите пока по речам моим с трибун.
Дружеский тон и внимание, с каким относился Новиков весь вечер к нему, расположил Ивана к откровенности. За неделю пребывания в станице он уже успел приглядеться к исполкомовцам и советчикам; отличил среди всех Новикова. А навалился нынче на него из-за явного подпевания эсеру Калмыкову.
— Дмитрий Мефодиевич, ваши взаимоотношения с мадам… дело сугубо личное. И не секрет для всей станицы. Заверяю, не добавит оно мне о вас ничего дурного…
— Спасибо. Но, сознаюсь, сегодня вы меня разделали, что называется, под орех. Ей-богу. Удовольствие доставили самому Калмыкову преогромное.
— Как так?
— Да, да. Вы просто не знаете всей сложности политических течений, как подспудных, так и поверхностных… Той борьбы, какая ведется в эти дни у нас повсеместно. Даже в самой столице, наверно, большая ясность, чем тут, на Дону. Парадокс! Исполком Временного правительства… Наш, великокняжеский. Кто эти дугели, Черепахины? Казакоманы, монархисты. Новую революционную форму правления приспосабливают к царским порядкам. И приспосабливают, скажу вам, умеючи, ловко. Работают на атамана Дементьева.
— Вы уверены, что между Керенским и Калединым пропасть? — перебил Кучеренко.
Новиков хмыкнул. Свет от спички, зажатой в ладонях, осветил усмешку. Прикурив, продолжал, не сразу отвечая на вопрос:
— Нас с Калмыковым недавно выставили из Исполкома. Теперь вот в Совете. По сути, Совет исполняет функции
