Отто печально посмотрел ему вслед, вздохнул:
— Отшень жаль, такой малтшик требует отпускать его в битва!
— А что ему еще осталось делать? Отца убили… Хату сожгли!.. — запальчиво сказала Еленка.
Светлые глаза Отто сделались еще печальней:
— О-о! Я понимай этот малтшик… Если бы с мой дом сделали такое… Я бы!.. — Отто сгорбился, будто на худые костлявые плечи его легла непосильная тяжесть. — Проклятие этот война!.. Столько слез! Столько мертвых!.. Я не беру оружие, я не хочу воевать!
Часовой не пропустил Колю в штаб: товарищ Мартын проводил совещание с командирами. Коля сел в стороне под деревом и решил ждать хоть до завтра, но с товарищем Мартыном поговорить.
«Не маленький», — звучало в его ушах Еленкино напутствие.
Пистолет согрелся в кармане. Коля бедром чувствовал его крепкую рукоятку…
Надо сказать товарищу Мартыну все. Даже про то, что один хотел идти воевать. Он поймет…
Из землянки начали выходить командиры. Не было среди них только Миши. Коля подошел к часовому.
— Я пройду. У меня дело срочное.
Часовой кивнул в знак согласия.
Коля оправил пиджак, спустился по земляным ступенькам вниз, постучал.
— Да!
— Разрешите? — открыв дверь, спросил Коля.
— Входи. — Комиссар стоял возле крохотного оконца. — Ты ко мне?
— Нет. К товарищу Мартыну.
— Здравствуй, Гайшик, — товарищ Мартын протянул руку, — мы вроде с тобой виделись…
В штабе, кроме товарища Мартына и комиссара, находились новый командир отряда Крохин, бывший командир первой роты, и Миша.
— Ну, слушаю тебя, товарищ Гайшик, — сказал Мартын.
Коля волновался, но волнение это оставалось где-то в стороне, само по себе, и не мешало ни говорить, ни слушать. Он без обиняков поведал о своих разговорах с комиссаром, о дружбе с подрывниками, о гибели отца, о сожженной хате, о ненависти, которая не дает ему покоя, о Сергее и пистолете…
— Что ж мне, сдать пистолет?.. Я давно уже партизан, только в отряд не зачисленный. Кашей кормят, как большого, а на задание идти — мал!.. — Коля сердито глянул на комиссара и отвернулся. — Я вас прошу, товарищ Мартын, как старшего командира и как партийного, прикажите меня зачислить Я ж без отряда не могу! Ну просто никак!
— Ясно. — Товарищ Мартын слушал его внимательно, то и дело трогал серые усы. — Давай-ка сюда пистолет.
— Как?
— А просто. Вынь из кармана и положи на стол.
У Коли екнуло сердце. Медленно достал он пистолет, положил на стол.
— Как решим, командир и комиссар?
— Я ж ему не отказал. — Комиссар улыбнулся. — Я велел оружие изучить.
— Изучил? — спросил товарищ Мартын.
— Если снаряда не пожалеете, я и из пушки пальну.
— Так-таки и пальнешь?
Коля пожал плечами.
— Замок разбираю-собираю. Из пулеметов, автоматов, из винтовки могу стрелять.
— Проверено, — вмешался Миша. — Он и подрывное дело не хуже любого из нас знает. Упорный парень, я ж докладывал.
— А тебя не спрашивают, — сказал товарищ Мартын. — Так есть к товарищу Гайшику еще какие-нибудь претензии?
— Подрасти бы надо малость… — сказал комиссар.
— Это он со временем, полагаю, исправит, — тронув рукой усы, сказал товарищ Мартын. — За него и Сергей просил.
— Просил? — обрадованно сказал Коля.
— И вот подрывники наши. Давайте решать.
— Я так думаю, он в отряде зря хлеб есть не будет. Хорошей закваски парень, — сказал молчавший до сих пор новый командир отряда Крохин.
Товарищ Мартын одобрительно кивнул.
— Ну что ж, я не возражаю, — согласился комиссар, — только…
— Только не в обоз, — сказал Коля.
— Давайте его в нашу группу, — попросил Миша.
— Быть по сему. — Товарищ Мартын тихонько хлопнул ладонью по столу. — Зачисляем тебя, товарищ Гайшик, приказом в особую диверсионную группу подрывников. Смотри, там народ крепкий. Не подведи.
— Не подведу! Не подведу! — клятвенно выкрикнул Коля.
Когда Коля был маленьким, он, как и все мальчишки, любил играть «в войну».
Радостно было подползать по-пластунски к «противнику» с «винтовкой» в руках. Подползать незаметно, сдерживая дыхание. Потом вдруг подняться во весь рост перед оторопевшим «врагом». «Ур-ра-а! В атаку! Бей! Руби!..» И вот уже смяты «превосходящие силы противника», по лесным полянкам мелькают его голые пятки.
Это было давно, тысячу лет назад! Война тогда казалась самым романтичным делом на свете. Скакать на коне, мчаться в танке, стрелять из пушки, чувствовать в руках бьющееся жаркое тело пулемета! Сколько раз в мальчишеских мечтах видел он себя то храбрым солдатом, то мудрым полководцем…
И вот он — солдат, настоящий солдат, в настоящей войне. И нет никакой романтики, только труд, каждодневный изнурительный труд. Злобный посвист вражеских пуль, любая из которых может оборвать твою жизнь. Бессонные ночи, дальние переходы, от которых ноги становятся деревянными и по-стариковски ноет поясница. Хруст пыли на зубах. Гнилая болотная вода, которая не утоляет жажды.
Нет романтики на войне…
Вот они лежат у обочины шоссе, в сером от пыли малиннике. При малейшем движении темные перезревшие ягоды бесшумно падают в поникшую траву. Печет солнце.
Справа от Коли лежит Яша. Он почти дремлет, разморенный жарким, безветренным полднем.
Слева — командир группы Миша. Седые от пыли брови, седые губы. Он жует сухую травинку пересохшим ртом.
Метрах в двухстах от них — группа Петруся.
Они лежат третий час, но шоссе пустынно. Можно подумать, что фашисты почуяли опасность и остановили свои машины, не доезжая до засады.
Коля чувствует, как жжет спину через рубашку. Кожа зудит. Сейчас бы влезть в речку или хотя бы в болото. Остудить тело, глотнуть прохладной воды.
Нет романтики на войне.
— Кваску бы! — сонно протянул Яша.
— Заткнись! — Миша даже не повернул головы в его сторону.
— Жбанчик… — Яша почмокал губами. — У меня мама знатный квас делает. Из сухарей…
— Заткнись, — повторил Миша беззлобно.
— Я заткнусь, но это грубо… В детстве у меня была няня. Как-то повела она меня в парикмахерскую стричь под два нуля… «Для вас?..» Это мастер спросил. А нянька пошмыгала носом и говорит: «Для нас снимите яму голову…»
Миша повернулся к нему всем корпусом, бросил жевать травинку.
— Это к чему твоя побасенка?
— Так… Вообще…
— Тише, — оборвал их Коля.
Все трое напряженно вслушались. Где-то слева зарокотал мотор.
— Вроде бы досиделись, — сказал Яша.
Шум мотора приближался, и вот из-за леса выскочила серая легковая машина. Она промчалась мимо группы Петруся.
Коля замер, напряженно всматриваясь в блестящий кузов. Ведь здесь, на шоссе, на пути этого автомобиля он, Коля Гайшик, впервые установил ловушку — мину. Своими руками. Первую в жизни. А если автомобиль проскочит? Если что-то сделано не так?
Коля напряженно всматривался в серый блестящий кузов, увидел, как тот вдруг дернулся, взвихрив облако пыли, и, скрежеща и теряя колесо, полетел в кювет. Взрыв слился с протяжным визгом. Потом из кювета выскочил гитлеровский офицер с искаженным от ужаса лицом. Яша дал по нему короткую очередь из автомата. Офицер рухнул на дорогу.
У Коли от жары и волнения закружилась голова и так засосало в желудке, что он ткнулся головой в жесткую щетину травы. Миша хлопнул его по плечу, вскочил и побежал к машине. Яша бросился следом.
Группа Петруся оставалась на месте на случай, если за серой машиной появится другая.
Коля с трудом встал на ноги и медленно, пошатываясь, вышел на шоссе. Машина оказалась штабной. Кроме шофера, в ней находились три офицера и автоматчик. Она лежала вверх колесами. Искореженный серый блестящий кузов вмялся в рыхлую землю кювета. Над ним висело светлое облако пыли. Три колеса еще вертелись. Четвертое отлетело куда-то в сторону…
Миша и Яша быстро собрали оружие и документы гитлеровцев. Вытащили из карманов мундиров «вечные» ручки и карандаши.
Через пять минут обе группы отошли в лес. На полянке рассмотрели трофеи. Среди документов оказалась карта одного из участков фронта, два пакета, запечатанных сургучными печатями, видимо, какие-то приказы. Удостоверения личности, пропуска, письма.
— Вот что. — Миша посмотрел на товарищей. — Это надо передать в штаб бригады как можно скорее. Там передадут дальше. Черт его знает, что это за карта и что за приказы! Давайте-ка, Яша, и ты, Коля, двигайте во все лопатки!
— А вы?
— Мы будем свое дело делать, а вы — свое. Ясно? И не лезьте ни с кем в драку… — Миша повернулся к Коле: — Как самочувствие? Дойдешь?
Коля кивнул.
— У меня, брат, тоже так бывает в жару. И еще я убивать не могу. Когда первого фашиста убил, чуть в обморок не упал. Да и теперь мутит. Я, наверно, никогда убивать не привыкну.
