— Завтра, как стемнеет.
«Будто вор, домой пойдет, — подумала Варвара. — Света боится»…
Она погремела ведрами в сенях, вышла и, как была без платка, простоволосая, торопливо пошла по улице. Потом остановилась, оглянулась и свернула в калитку тети Кати.
Солнце быстро скатывалось за верхушки деревьев. Небо загустело, зазолотилось. Хрустел под ногами сухой валежник. Остро пахло хвоей и грибами. Коля, Яша и Петрусь шли лесом напрямик, не выбирая дороги. Пробирались сквозь частый подлесок, защищаясь от веток локтями, пересекали сердито чавкающие болота.
Партизаны торопились. Солнце уже садилось, а до Вольки еще километров пять по бездорожью. Да и в Вольку заходить не хотелось. Лучше бы обойти ее стороной. Незачем привлекать к себе внимание, идти по улице с автоматами.
Быстро темнело. И когда вышли наконец из лесу, последняя полоска зари погасла, рассыпав по небу голубые искры звезд.
Коля повел друзей полем, мимо пепелища. Тоскливо сжалось сердце. Он не был здесь с того февральского вечера, когда ушли всей семьей в лес и фашисты спалили хату. Он остановился у изгороди.
— Хата наша была…
Постояли молча. Над грудой обуглившихся бревен тянулась вверх темная кирпичная труба, будто сожженная хата в горе заломила руки.
Яша постучал кулаком по изгороди:
— За все расплатимся!..
Низко и глухо загудели жерди.
— Пошли, — сказал Коля.
И три фигуры растворились в темноте.
Козич шел по шоссе. Ему казалось, что он не идет, а ноги несут его сами. Сердце то начинало стучать так, что в ушах звенело, то замирало, и он жадно принимался глотать воздух, шлепая сухими провалившимися губами. При этом бородка его, похожая на ком свалявшейся шерсти, начинала подрагивать.
Каждый звук застигал его врасплох, он вздрагивал, неприятный холодок пробегал по спине. Не успокаивала даже мечта о родном доме за прочным забором.
У поворота с шоссе Козич остановился и, прижав руки к груди, чтобы унять сердце, прислушался.
Было тихо. Только звенели в траве кузнечики и какая-то неуснувшая одинокая лягушка кричала скрипуче:
«Клюет, клюет, клюет…»
Мигали звезды. От болота подымалась прозрачная легкая дымка и висела в воздухе недвижными пластами.
Вздохнув, Козич перекрестился, свернул с шоссе и торопливо пошагал к Вольке.
Угрюмо молчал придорожный лес. Перед самым селом от кустов отделились три темные фигуры.
У Козича замерло сердце, но не было сил даже остановиться. Дрожащие ноги сами сделали еще несколько шагов.
— Стой! — сказала одна из фигур. — Кто таков? Голос показался Козичу знакомым:
— Свой я… Свой… — пробормотал он.
— Чей свой?..
— Советский, как есть советский…
— Ах, советский? — зловеще спросила фигура. — Так мы тебя сейчас вздернем на суку!
— Ой-ой-ой, ясновельможные паны, — Козич шарахнулся в сторону. Ноги еле держали его дрожащее, как в ознобе, скрюченное тело. — Вру я… вру… Наш я… Хайль Гитлер!
— Так чей же ты все-таки, Тарас Иванович?
Одна из фигур приблизилась, Козич узнал Петруся и облизнул сухим языком сухие губы.
— Чей же ты все-таки, Тарас Иванович? — переспросил Петрусь.
— Я… ничего… я… свой… — хрипло прошептал Козич, — я никогда… И тебе, Петрусь, только добро… Я тебе баян новый подарю.
— Может, ты мне батю нового подаришь? — звонким мальчишечьим голосом спросил тот, что был ростом поменьше.
Козич узнал Колю и понял, что отсюда ему не уйти живым. Ноги подкосились, он рухнул вдруг на колени и завыл страшно, по-волчьи.
Потом пополз к кустам, все время повторяя:
— Братцы, не губите… Братцы, не губите.
Сухо щелкнул затвор.
— Погоди, Яша, — сказал Коля. — Встаньте, Козич Тарас Иванович.
Козич вдруг притих. Надежда вкралась в сердце. Может, пощадят.
— Встаньте, — повторил Коля. Козич покорно встал.
— Мы не убийцы. — Голос Коли звучал глухо. — Ни один из нас троих не убил в своей жизни ни одного человека. — Петрусь и Яша встали рядом с ним. — А ты не человек. Ты — предатель.
Козич моргал. Медленно, будто пробиваясь на ощупь сквозь ночную мглу, доходила мысль: это — не пощада, это — суд, это — конец.
— И мы тебя не убиваем, Козич. Мы землю от тебя очищаем, как от заразы.
— По закону и по нашей партизанской совести, — добавил Петрусь.
— Именем Советской власти и нашего народа приговариваем тебя, Козича, за измену Родине к расстрелу, — звонко сказал Яша и щелкнул затвором.
— Погоди, — остановил его Петрусь. — Может быть, он хочет что-нибудь сказать.
У Козича перехватило горло. Он облизнул сморщенные губы и ничего не сказал.
Тогда Коля и Яша одновременно подняли автоматы. Но Яша тотчас опустил свой, молчаливо признавая за товарищем право на возмездие. Ведь Козич предал Колиного отца.
На Козича глянуло дуло автомата. Он закрыл лицо руками и закричал. Одинокий крик его ударил по верхушкам деревьев. Лес молчал. Крик рванулся к звездам. Но звезды равнодушно смотрели вниз.
Ударила короткая очередь. Опять наступила тишина. А потом где-то далеко в селе завыла собака, откликаясь на оборванный крик.
— Приговор приведен в исполнение, — сурово сказал Петрусь.
И все трое молча повернулись и пошли к лесу.
Время летит незаметно, если каждый час, каждая минута заполнены делом, которому отдаешь всего себя без остатка. Таким делом для Коли и его товарищей стала война. Ночь превратилась в день, день — в ночь, перепутались утренние и вечерние зори.
Клубились над головами весенние грозовые тучи. Палило расплавленное июльское солнце. Хлестали холодные косые дожди, сбивая с деревьев последние желтые листья. Февральские метели сыпали за ворот колючую крупку-порошу. А подрывники неутомимо шагали лесными тропами, отмахивая в день по пятьдесят километров, чтобы залечь у шоссе или у железнодорожного моста, перехитрить врага, пустить под откос эшелон. Неделями бродили они вдали от лагеря, ели что придется, пили воду из речек, болот, луж. Спали и зарывшись в сено, и сидя на мокрой ненадежной кочке, и просто прислонясь к дереву.
В феврале Колю приняли в комсомол. Быть комсомольцем, как Миша, Петрусь, Яша, как все товарищи по оружию, было заветной мечтой Коли. Но сам он не решался подать заявление, мешала какая-то неодолимая робость.
И каждый раз, когда он собирался поговорить с кем-нибудь о вступлении в комсомол, его одолевали сомнения. А вдруг засмеют, скажут — «мал». Да и что он такого сделал выдающегося, чтобы его в комсомол приняли? В засады ходил, по паровозам бил из противотанкового ружья. Так не один же, вместе со всеми! Вот Миша — командир. Петрусь — карателей завел в лес. Яша — комсомольский работник, в райкоме до войны работал…
Сомнения терзали Колю, усугубляя природную робость, и он откладывал разговор до «подходящего» раза.
Все решила напористость Яши. Однажды вечером сидели всей группой в землянке и по очереди помешивали в печке дрова железной ножкой от кровати, превращенной в кочергу. Слушали Петруся. Чуть трогая пальцами лады, Петрусь пел песню о парнишке, что ушел в разведку.
В разведку шел мальчишкаЧетырнадцати лет.— Вернись, если боишься, —Сестра сказала вслед. —Вернись, пока не поздно,Я говорю любя,Чтоб не пришлось в отрядеКраснеть мне за тебя.
Мальчишка обернулся:— Ну, не пытай ума,Идти в разведку, знаю,Просилась ты сама.Мне ссориться с сестренкой,Прощаясь, не под стать.Но командир отряда —Он знал кого послать.
Коле нравилась эта песня. Он одобрял бойкий ответ мальчишки. Правильно. И сам не растерялся бы, ответил так же.
Цвел на лесной полянкеТуманный бересклет.В разведку шел мальчишкаЧетырнадцати лет.
А с палкой-попирашкойДа с нищенской сумойЧерез луга и пашниТакому путь прямой.Их мало разве бродит,Дорожных трав желтей,Без племени, без родуОставшихся детей…
Каждый раз, когда Петрусь пел этот куплет, Коля вспоминал маленькую девочку без имени, обгоревшую в деревне Зыбайлы, и чудился ему в голосах баяна ее глухой, то усиливающийся, то затихающий крик.
Дальше в песне говорилось о том, как поймали мальчишку фашисты, требовали, чтобы выдал он своих товарищей. Но молчал мальчишка.
…Среди деревни врытыДубовых два столба.Катился у мальчишкиКровавый пот со лба.
Не замедляя шага,Он поглядел вокруг:Под пыткой не заплакал,А тут заплакал вдруг.
На вопрос фашистского офицера «О чем ты плачешь?» мальчишка ответил:
