Она была бы идеальной женой, в этом не может быть сомнения, поскольку в высшей степени была одарена редчайшим в образованных (да и в любых) женщинах качеством — нетребовательностью. О ней можно было забыть на какое-то время и потом найти ее в совершенно не изменившемся от такой «заброшенности» расположении духа. Однажды, во время вечеринки на квартире родителей одного из студентов, обнаруженная подвыпившим сокурсником в кресле за чтением книги, она оторвала спокойный взгляд от страницы в ответ на приглашение вернуться к веселью, чтобы принять участие в какой-то сумасбродной затее посреди всеобщей возбужденной суматохи, но отрицательно качнула головой и осталась читать. Этот тогдашний ее взгляд, так не соответствовавший разгоряченному водовороту студенческого гулянья, все же подтверждал, что она, несомненно, находится в том же месте, где и вся веселящаяся компания, то есть на той же квартире, в тех же комнатах. Нам, ее сверстникам, не противопоставлялись этим взглядом никакие дурацкие девичьи принципы, не был спрятан на груди заветный ключ от недоступной другим духовной сокровищницы. Никаким вызовом не отвечали потревожившему ее весельчаку ни легкое платье на ней, ни прямая, но без всякой искусственности, посадка в кресле. Было некоторое несоответствие обстоятельствам, вполне милое и немного потешное в моих глазах, и только.
Став ее мужем, за нее можно было бы, без сомнения, быть совершенно спокойным — она была привлекательной, но не настолько красивой, чтобы занятой донжуан стал тратить уйму времени и сил на более чем сомнительное предприятие ее совращения. Она, безусловно, заслуживала той степени доверия, с которой, просыпаясь среди ночи, в темноте, не включая света, пьешь воду из горлышка с вечера приготовленной бутылки с охлажденной водой. В ней, разумеется, не было ничего и от так называемых роковых женщин. Не обладала она таинственной темной силой, влекущей вас за мучительной страстью даже в случае очевидного, словно выставленного напоказ распутства объекта вашей любовной болезни. От нее не дождались бы вы и нелепых интеллектуальных построений. Вам ведь известно — ум состоит из собственно ума и умения им пользоваться. У женщин это часто не сходится (ладно, у мужчин — иногда тоже). Но не у нее. Она не была пропитана ни керосином идей, ни дешевыми духами высоких устремлений. Конечно, конечно, завоевывать ее стоило только для долгого и счастливого брака. И вот за пять лет учебы никто, кроме меня, не решился… Но прав ли был я, так легко сдавшись?
Речь, конечно, не могла идти о прибавлении настырных попыток или умножении прямолинейных любовных подкопов. Наш преподаватель и куратор, чуть прихрамывающий пожилой человек, очень милый, всегда носивший темные костюмы с подшитыми ватными подушечками, вынуждавшими плечи пиджака образовывать почти прямую линию, заботясь о профессиональном будущем своих подопечных, порой предпринимал робкие и искренние попытки убедить нас прилежно учиться. Однажды он сравнил вознагражденные усилия не слишком одаренного студента, получающего в конце учебы диплом инженера, с успехом настойчивого молодого человека, делающего бесконечные предложения своей сокурснице и получающего неизменные отказы. «Глядишь, на последнем курсе — поженились», — заключил он под возмущенный гул студенток всего потока. Но и мне тогда этот «счастливый» конец не понравился. Я тоже, вместе с юными своими сокурсницами, которых, как и меня, нисколько не смущала массивная жесткость деревянных скамей полукруглой, на задних рядах уходящей к потолку аудитории, не был готов к неприятно пораженческой покладистости в отношении к своей судьбе. Будущее тогда еще представлялась мне в виде неясных очертаний горы, к подножию которой я только подступался, вооруженный ледорубом, в легкой ветровке, с несколькими тонкими свитерами и запасом теплых носков в рюкзаке, обутый в недорогие отреконенные ботинки.
Конечно, я не должен был описывать вокруг нее унылые механические акульи круги, но я смог бы, наверно, вызвать в ней чувство голода по себе. Ведь она нередко первой приступала ко мне, затевала какой-нибудь спор, наклонив голову и глядя мне в глаза, и тут же делала четверть шага назад, выслушивая меня с расстояния, чуть большего того, с которого был задан ее вопрос. Господи! Да ведь это, возможно, был ее собственный, ею изобретенный способ (соя вместо мяса) обыкновенного кокетства. Этими расстояниями и я мог бы осторожно играть. Да мало ли! Обширен арсенал средств, вызывающих привыкание, переходящее в наркотическую потребность одного человека в другом. Но вместо этого я почти в самом начале нашего знакомства заморозил свое чувство к ней. Вопрос — не пал ли я тогда нелепой самовлюбленной жертвой задетого самолюбия? Но, с другой стороны, — не орудую ли я сейчас любовной логикой так же неуклюже, как палочками в японском ресторане? Не предаюсь ли иллюзиям, зашвыривая на вершину холмика накопленных мною в течение жизни личных воспоминаний несуществующие, вернее, никогда не существовавшие оттенки наших отношений? Ведь столько времени прошло с тех пор до этой, ныне текущей минуты, когда она так неожиданно позвонила мне из гостиницы.
Есть неизбежная симметрия в жизни. Сделайте одолжение, пока я прижимаю телефон к уху, мгновенно догадываюсь, но с замиранием сердца теплым, вкрадчивым тоном все же выясняю, кто звонит, и узнав наверняка, отзываюсь радостными и недоверчивыми восклицаниями, в течение этого недолгого промежутка времени представьте себе технический чертеж — изображение в изометрии длинной неоновой лампы. Но не целой, только что вынутой из картонного желоба с гофрами, а еще недавно оголтело мигавшей в одной из комнат некоего (неважно какого) учреждения и из-за этого выключенной вместе с несколькими другими, повинными лишь в том, что были на одной линии с ней. Ее готовится заменить электрик, и вокруг него, как вокруг насекомого, севшего на поверхность гладкой воды, возникает локальное возмущение жизненной ткани учреждения (складная лестница, контрольный щелчок выключателя, чтобы не промахнуться). Так вот — как не может быть изображено мигание лампы на чертеже, так не станет инженер в изометрии изображать длинную лампу во всей ее протяженности. Ведь тогда слишком миниатюрными и малоразличимыми окажутся мелкие детали. (Конечно, теперь, со всеми хитроумными компьютерными zoom-ми, эта проблема легко преодолима, но когда в ваших руках лишь распечатанный на принтере лист… понятно). Поэтому середина изображения условно вырезана, и ампутированная часть целого заменена двумя волнистыми линиями с небольшой прорехой между ними. Но несмотря на разрыв, совершенно ясно, что два одинаковых цоколя на концах и две пары коротких рожек контактных штырей составляют единое симметричное целое. Такой вот прозаический символ случающейся в жизни симметрии удаленных друг от друга во времени и пространстве событий с не менее символичным разрывом, внутри которого условно обозначенная им жизнь монотонна или повреждена, или и то и другое вместе, и ее изображение без необходимого сокращения и исправляющего обмана не вставишь в рассказ, не сделав его таким же монотонным и неисправным.
Вы ничего существенного не упустили в нашем телефонном разговоре, отвлекшись на затянувшиеся размышления о симметрии и изометрии и о символическом изображении с их помощью прихотливого течения жизни (допускаю, что эти рассуждения показались вам утомительными). Но соскользнув с первого высокого порога, наше телефонное общение разлилось и стало обычным разговором давно не видевших друг друга людей, в течение которого мне почудилась опять все та же давняя ореховая оболочка, согласно логике времени уже затвердевшая. В какой-то момент, правда, у меня екнуло сердце и показалось, будто снова она подняла на меня от книги свой серьезный взгляд. Ведь я и был, сейчас вспомнилось мне, тем самым подошедшим к ней на вечеринке пьяным студентом.
— Сколько времени ты пробудешь в наших краях? — спросил я и подумал: «Как хорошо, что она позвонила на сотовый телефон, а не на домашний». (Вот он стоит рядом на тумбе и очень удобен тем, что — не только телефон, но еще и часы, и в качестве таковых показывает время крупными цифрами — я иногда просыпаюсь ночью и вижу, который час, не надевая очков).
— Примерно неделю, — ответила, чуть понизив голос, она.
— Как жаль! — не поверите, но это я говорю, я, глядя на цветущие кусты за окном спальни (название их мне неизвестно). — Я сейчас в командировке в Квебеке, вернусь через одиннадцать дней. Ну, расскажи еще что-нибудь о себе.
ЖЕНЩИНЫ
Уже несколько лет я стригусь у этого парикмахера. Во-первых, он хорошо стрижет; во-вторых, не утомляет лишней болтовней. Ну и в-третьих, его фамилия — Кант, и мне это нравится, потому что нынче как собак нерезаных развелось режиссеров, писателей и прочее по фамилии Смит, Шеперд или Карпентер.
