с Лорой с тех пор, как сорвалась на нее. До этого она еще пару раз мне звонила, но я не отвечала. Тогда она прислала мне паспорт. В конце концов за день до отъезда я себя пересилила и позвонила. Продиктовала ей номер рейса, и Лора покорно ответила, чтобы я берегла себя. Но матери Луки я этого рассказывать не хотела.
– Они обо мне очень заботятся, – ответила я.
– Порадовались за тебя? Что ты решила съездить домой?
– Они немного волнуются. Но все понимают, – сказала я в надежде, что так и есть.
– Хорошие родители, значит.
Она неуклюже меня обняла. От нее пахло розмарином, хлоркой и чем-то еще – я помнила этот запах, но назвать не могла.
– Ана! – крикнул Лука как будто с другого конца дома. – Пошли! А то я опоздаю.
Но откладывать я больше не могла. Спускаясь по лестнице, я на полпути повернула назад и просунула голову в дверь спальни Айлы.
– Вы не знаете, а Петар и Марина… – Тут я запнулась. – В порядке?
Улыбка на лице Айлы угасла, она виновато потупилась.
– Не знаю, – отозвалась она. – Я давно оставила попытки с ними связаться.
– Точно все хорошо?
Пока мы шли до Трг, Лука не спускал с меня глаз, будто я от одного взгляда на город расплачусь. Говорили мы на смеси хорватского с английским и, даже не сговариваясь, разработали свою систему – с хорватским порядком слов и примесью английских аналогов, чтобы закрыть пробелы моего словарного запаса, спрягаемых по правилам хорватского языка.
– Я в порядке, – ответила я. – У меня просто культурный шок.
– От собственной культуры не бывает шока.
– Бывает.
На утренней Трг с трамвая на трамвай скакали призрачными отблесками лучики солнца. Я ощутила, как вновь подстраиваюсь под ритм города. Здания сохранили свой желтый окрас – пережиток Габсбургской эпохи, на крышах были установлены рекламные щиты со знакомыми красно-белыми надписями, продвигавшие «Кока-колу» и пиво «Ožujsko»[10]. Подростки в обрезанных шортах и высоких «конверсах» толпились потными компашками под коваными фонарями. А в центре площади красовался Глачич с саблей наголо, точь-в-точь как раньше.
– Стой. А где?..
– Где что?
– Zid Boli[11].
«Стену боли» возводили в ходе войны, и каждый кирпичик символизировал очередного погибшего, так что в итоге памятник в виде кирпичной стены с цветами и свечами опоясал всю площадь. Я вложила туда кирпичи с именами родителей, когда вернулась в Загреб, за неимением лучшей могилы для них.
– Ее перенесли.
– Перенесли? Куда?
– На кладбище, на холме. Пару лет назад. Мэр решил, что на Трг она уж слишком нагоняет тоску. Плохо сказывается на туризме.
– Но ведь в этом весь смысл. Еще бы геноцид в тоску не вгонял!
– Из-за этого такая шумиха была, – сказал Лука. – Черт, опоздали на трамвай.
Только мы подошли к остановке, как перед нами тронулся забитый до отказа вагон, и на платформе мы остались одни.
– Надо занести кое-какие документы в универ, – пояснил Лука, помахав у меня перед носом бумажками. – А завтра можем и на кладбище сходить, если хочешь.
Но ведь родителей мне там не навестить, подумала я, и от этих мыслей накатило уныние. Я тут же их отогнала.
– Забавно, ты – и в универе, – вместо этого сказала я.
– У меня вообще хорошие оценки.
– Я в том смысле, что совсем уже вырос.
– Сама-то, – отозвался он. – А ты что изучаешь?
– Английский.
– Английский? До сих пор не навострилась, что ли?
– Не язык. Литературу и все в этом духе. А ты?
– Финансы.
Его выбор профессии меня не впечатлил. Я воображала Луку философом или ученым, забившимся в какой-нибудь библиотеке или лаборатории, на должности, которая ему позволит, как и раньше, изучать все до мельчайших деталей.
– На третьем году старшей школы взрослые стали спрашивать, на кого я думаю учиться дальше. Я терпеть не мог всей этой болтовни и просто наугад назвал практичную профессию, лишь бы их заткнуть. А потом, когда уже пора было подавать документы, оказалось, идея-то дельная.
– Звучит солидно.
– Там совсем не так скучно, как кажется.
Навстречу нам по платформе, спотыкаясь, шел мужчина с бритой головой и небритым лицом. Щеки у него запали, а глаза в глубоких глазницах так и бегали. Впившись ногтями в лицо, он прошел мимо и случайно зацепил плечом Луку. За ним тянулся едкий запах пота и мочи.
Я попыталась переключить внимание обратно на разговор, но мужчина развернулся и пошел уже целенаправленно к нам. Он подошел и вцепился Луке в плечо.
– Это ты меня толкнул? – спросил мужчина.
Лука ответил, что не он. Мужчина пихнул его и повторил вопрос.
– Нет, – ответил Лука, уже жестче. – Иди куда шел.
– На драку нарываешься? – покачнулся мужчина. – Я тебе покажу настоящую драку.
Он сунул руку в носок и резко выпрямился, выставив зазубренный нож.
Лука, расправив плечи, заслонил меня собой.
– Спокойно, спокойно, – повторял он.
Мужчина ухмыльнулся и только крепче сжал рукоятку оружия.
Я оглядела пустую платформу, гадая, куда же подевались все наши свидетели. Неужели я проделала весь этот путь, чтобы меня среди белого дня пырнули ножом на Трг? Я была в полной уверенности, что вот-вот случится ужасное, но в панику не впала. Сама того не ожидая, я стала продумывать свои дальнейшие действия. В конце концов, лучше всего я знала именно такой, жестокий Загреб. Я обдумала, смогу ли сбоку кинуться на мужчину и выбить у него из рук нож, просчитала путь до ближайшего магазинчика, куда успела бы добежать, если вдруг Луку ранят, отрепетировала в уме диалог с продавцом. Мужчина тупой стороной приставил нож к щеке Луки.
Но ничего не случилось. К остановке подъехал набитый трамвай, и мы с Лукой нырнули в самый дальний вагон, слившись с толпой работяг. Двери закрылись, и мужчина проводил нас взглядом с платформы, а затем засунул нож обратно в носок.
Лука, все это время сохранявший спокойствие, сломался. По линии волос у него выступил пот, и он дрожащей рукой отер лоб.
– Значит, тут такое все-таки нечасто? – спросила я.
– А к тебе бомжи в Нью-Йорке часто подкатывают с ножом?
– Ну, не очень.
– Надо купить пистолет, – сказал Лука.
Он так дышал, как будто мы долго бежали, а не каких-то пару метров. На лице, куда ему приставили нож, осталась царапина, но обошлось без порезов.
– Это делу не поможет, – возразила я.
Трамвай ехал в обратном направлении, но заметили мы это только через три остановки.
Экономический университет, как я и думала, оказался модернистским кубиком без окон – настоящим образчиком безысходности в коммунистической архитектуре.
