— Слабо, — сказал учитель, — победитель не выяснен. Какие вы, на хрен, джентльмены! Может, оставить как есть, пускай две девочки будут?
— Никакие мы не девочки, — возразили Коновалов с Кулаевым.
— Докажите, что нет. Армреслинг. Все по-честному, победитель — мужик, проигравший — баба.
Готов установил руки соискателей на звание «мужчина» в соответствии с правилами армреслинга и дал команду начинать. Ученики тужились и скрипели зубами, уступать не хотел никто. Класс криками поддерживал то одного, то другого, в зависимости от того, на чьей стороне в данный момент было преимущество.
Победил Коновалов. Проигравший Кулаев тут же стал оправдываться:
— Так нечестно, он локоть поднял… Правильно, всем телом, я тоже так могу. Так нечестно, давайте по новой…
— Ты упустил свой шанс, Кулаев, — сказал Готов, — Все было по правилам, я же смотрел. Теперь ты девочка.
— Никакая я не девочка, — ощетинился Кулаев.
— Девочка, девочка, — вздохнул Готов. — Сейчас переправим в журнале… Та-а-к, где у нас Кулаев… Вот, буковку «а» сюда, получилось Кулаева, и сюда буковку «а»… Александра.
Дети смеялись, тыкали пальцем, дразнили мальчика, с легкой подачи Готова ставшего девочкой:
— А-а-а-а, девчонка!
— Кулаева — дура!
— Ф-у-у-у, масть!..
Учитель довольно скалился:
— Класс единодушно признал справедливость и правильность решения объявить тебя девочкой, Кулаева. Без бантика завтра в школу лучше не приходи. И не подумай, что это моя личная месть за «гомика», ни в коем случае. За «гомика» ты ответишь эксклюзивно.
Антиглобалист
После обеда несколько педагогов собрались в кабинете директора. Смирнов предложил всем сесть. Готова никто не приглашал, но, узнав о совещании, он все же пришел.
Сидели молча, явно кого-то ждали. Директор налил из графина воду в стакан и выпил. Молчание нарушил Готов:
— Кого мы ждем? Валим отсюда.
— Завуча, — вполголоса сказала сидевшая рядом Ермакова.
— Зачем?
Вошла Сафронова и втолкнула на середину кабинета мальчика.
Ученик не был похож на хулигана: опрятен в одежде и причесан, в носу не ковыряет, жвачку не жует. Но пристальные, строгие взоры собравшихся Готова насторожили: не для похвалы притащила мальчугана завуч, и в «Артек» его, похоже, никто отправлять не собирается.
Директор протер лоб носовым платком. Сафронова, нервно дыша, заявила:
— Товарищи, полюбуйтесь, Жиров Кирилл — наша, так сказать, гордость в кавычках. Что, Жиров? Стыдно?
— Мне нечего сказать, — надменно ответил Жиров.
— Нет, вы только посмотрите на него… — взялась за голову завуч.
Сложив ногу на ногу, Готов пристально смотрел мальчику в глаза, кусал губы и сопел. Остальные педагоги качали головами и перешептывались.
— Людмила Николаевна, прошу, Вам слово.
Донец, хоть и преподает «русский язык», но говорит с ярко выраженным деревенским акцентом, свойственным для данной местности, и не всегда правильно строит фразы. Она подскочила, как будто ее ударило током, и судорожно достала из папки несколько листков бумаги:
— Я… я… вот, это самое… сочинение ученика 8-го «В» класса Жирова Кирилла зачитываю. «Мне не нравится Пушкин. Я считаю его произведения полным идиотизмом, а роман в стихах «Евгений Онегин» пропагандой никчемного, буржуазного образа жизни. Когда у меня будут дети, я ни за что не разрешу им читать Пушкина».
Публика оживилась, даже директор отвлекся от мыслей о ждавшей в сейфе опохмелке. Донец продолжила:
— Еще интересней. «Обломов — это человек, который постоянно обламывается. Таких, как он, надо расстреливать во внутриутробном состоянии. Обломов — наш классовый враг. Необходимо сжечь все книги Гончарова в назидание потомкам».
Педагоги молчали, переваривали сказанное. Директор надул щеки и со свистом выдохнул:
— Да ты, батенька, революционер.
— Антиглобалист, — огрызнулся Жиров.
— Что, по-твоему, означает слово «антиглобалист»?
— Это человек, который против глобализации мировой экономики. Тема для отдельного разговора.
Донец положила на стол директора листы:
— Посмотрите, Владимир Константинович, сочинения разрисованы свастиками и разной дрянью. Жиров, кто тебя научил этому?
Жиров молчал и гордо смотрел сквозь педсовет.
— Что делать с тобой будем? — спросила Сафронова. — Родители тобой не занимаются, на вызовы не приходят.
— Что хотите, то и делайте. Можете расстрелять.
— Ты должен понять, школа — это…
— Пусть дир выпорет его!!! — заорал Готов.
— Какой дир? — не поняла завуч.
— Какой, какой… директор наш.
— Рудольф Вениаминович, давайте посерьезней.
Мальчик усмехнулся и скрестил на груди руки. Все заметили, что директору было не до разборок с антиглобалистами. Он поглядывал то на часы, то на сейф с «заначкой». Вообще, идея собрания принадлежала вездесущей и неугомонной Сафроновой, а подобное происходило нередко. Так что директора понять можно.
Готов поднялся со стула, прошелся по кабинету и громко спросил:
— Нельзя ли мне провести допрос? Надеюсь, со мной он не будет так разговаривать.
Сказать по правде, многим учителям нравятся такие собрания, но не каждый способен признаться себе в этом. Чувство с родни захвату в плен вражеского солдата, ощущение превосходства и безнаказанности. Поэтому все согласились.
Выждав театральную паузу, Готов вплотную приблизился к Кириллу:
— Что, Жиров, допрыгался? Здесь нет никого, кто бы мог тебя защитить. Выйдешь ты или нет из этого кабинета, вопрос. Большой вопрос. Отвечай, кто надоумил тебя?!!
— Че Гевара.
— Что ты говоришь… Слушай, а давай мы все скинемся с зарплаты и купим тебе билет в Боливию. Джунгли посмотришь, заодно подвиги твоего Че Гевары повторишь. Голову свою пустую сложишь.
— Я подумаю, — отвел взгляд Жиров.
— Надо не думать, а знать. Думать надо меньше — делать больше. Чем меньше думаешь, тем больше знаешь.
Оглянувшись, Готов нашел поддержку среди слушателей и приободрился:
— Жиров, Жиров, дать бы тебе по морде, чтобы кровь два часа шла.
— Не имеете права, — ничуть не испугавшись, сказал школьник.
— А что ты мне сделаешь?
— Я на вас в суд подам.
— Как страшно, ой-ой. Кому там больше поверят, мне или тебе?
— Рудольф Вениаминович, давайте по существу, — жалобно попросил Смирнов.
Схватив сочинения с директорского стола, Готов стал трясти ими перед лицом Жирова и громко кричать, брызгая слюной:
— Это что такое, поганец ты этакий! Сколько это может продолжаться! Думаешь, ты такой умный?! Я же так не думаю. Какой антиглобализм, какой Че Гевара? Пушкин, Лермонтов, Толстой — вот твои идеалы, запомни… Некрасов еще и Лука Мудищев!
— Что Вы на меня орете?
— Ты дурак, Жиров.
— Отнюдь.
— Не отнюдь, а увы. Люди налоги платят, чтоб тебя, барана, выучить, а ты словоблудием в сочинениях занимаешься. За это пороть надо.
— Да, пошел ты, — с ухмылкой сказал Жиров.
Лицо Готова покраснело и задрожало. Рот превратился в оскал, а кисти рук в распальцовку:
— Ты, ч-у-у-у… ты за базар отвечаешь?.. В натур, фильтруй базар…
Учитель резко поправил галстук и превратился в эдакого джентльмена.
— Дамы и господа. Владимир Константинович. Позвольте мне пустить кровь.
Напевая песню группы «Роллинг Стоунз» «Let It Bleed», Готов встал в боксерскую стойку.
Жиров развернулся и пошел к двери. Готов вслед закричал:
— Я ставлю вопрос об отчислении! На худой конец, отдадим его в интернат!
— Жиров, вернись, — строго сказала завуч.
Но директор остановил:
— Надежда Ивановна, давайте продолжим в следующий раз, у меня дел по горло.
— Хорошо, — обиженно сказала завуч, — но учтите, Ваше малодушие, Владимир Константинович, до добра не доведет.
Педагоги во главе с завучем вышли из кабинета директора.
Кто кем станет?
Готов стоял у окна, направив калейдоскоп на солнце. 5-й «Д» заходил в класс и рассаживался по местам.
— Стой, — боковым зрением учитель заметил идущего к своей парте Вову Лялина. — Подь сюды.
Вова подошел. Готов погладил мальчика по голове и спросил:
— Хочешь в подзорную трубу посмотреть? Увеличенье сто крат.
— Хочу, че не посмотреть-то, — самонадеянно заявил школьник.
— Посмотри, раз так хочется.
Готов передал Лялину калейдоскоп и тот стал через него всматриваться в улицу.
— А че… как тут, — не понял Вова, — узоры какие-то. Это не подзорная труба.
— Гы-гы-гы, — заржал Готов. — Облажался? Дай сюда!
Лялин отошел, а Готов обратил внимание на учеников. Девочки рассматривали и дружно обсуждали принесенную кем-то куклу Барби. Мальчики стреляли по девочкам маленькими бумажными шариками из любимого оружия — плевательных трубочек. Верещагин лег животом на парту и стал крутиться. Иванова грязно выругалась, убирая со лба прилетевший бумажный шарик.
