Гнатюк потупил глаза, а Сигов строго продолжал:
— Что вы сделали, спрашиваю? Самосуд устроили? Как в Америке — суд Линча? Так здесь же вам не Америка!
Потом подошел к Ромке, уже успевшему подняться и вытиравшему рукавом потное лицо. Сигов взглянул Ромке прямо в глаза и спросил:
— Правда это? Украл ты?
Ромкины вороватые глаза забегали, на лице его появилось так хорошо усвоенное выражение святой невинности.
— Да что вы, дядя! Да разве можно? Вот крест святой, что не крал. — И быстро, небрежно перекрестился.
— Крест не доказательство, — сказал Сигов. — В бога я уже тридцать лет не верю. А ты прямо скажи: крал?
— Ну конечно, не крал, ну как можно красть? Разве ж я не понимаю?
— Врет он, врет! — визгливо закричал Федор. — Вон на нем под косовороткой моя рубаха, еще мать моя вышивала, привезла в феврале, когда приезжала. И куртку он украл…
Сигов остановил его:
— Обожди, товарищ Рыжов, не спеши, я же не тебя спрашиваю, а хочу, чтобы товарищ Роман… как твоя фамилия?
— Дударов, — ответил Ромка.
— Ну вот, пусть товарищ Дударов сам скажет, крал или не крал, а если украл, пусть вернет. Взял ты куртку и рубаху?
Ромкины глаза на миг остановились, в них мелькнула растерянность, но Ромка подавил готовое вырваться признание и, снова перекрестившись, сказал:
— От ей-богу, не крал, нехай я не встану с этого места, нехай моя лошадь околеет… Не крал — и все.
Зная характер Сигова, больше всего не любившего людей лживых, стесняющихся признаться в своей вине, упорствующих даже тогда, когда вина налицо, — все ждали грозы; но Сигов, еще раз взглянув на Ромку, сказал:
— Ну, раз говоришь, что не крал, поверим.
Потом, обратившись к Федору, спросил:
— Сколько стоят куртка и рубаха?
Федор растерялся.
— Я и не знаю, Иван Петрович. Мать привезла… В феврале, когда приезжала… Сегодня на толкучке видел такую, примерно рублей за тридцать можно бы купить, вот Никита тоже видел, хоть у него спросите.
— А куртка?
— Куртка?.. Кто ее знает… Рублей сто, наверное.
— Значит, вместе сто тридцать? Так?
— Ну да, так выходит.
Иван Петрович вынул из кармана бумажник и, пересчитав деньги, протянул несколько бумажек Федору.
— Возьми сто тридцать рублей.
Федор начал отказываться:
— Что вы, Иван Петрович. Разве можно? При чем здесь вы, за ради чего вы будете платить? Пусть он заплатит, — кивнул он в сторону Ромки.
Сигов сунул ему в руки деньги.
— Бери и все! А с товарищем Дударовым у нас свой счет будет. Если посчитает, что должен мне, — вернет.
И махнул рукой, показывая, что вопрос исчерпан.
— А теперь, — сказал он, — обращаясь к Гнатюку, — пошли искать Сокирку.
Глава четырнадцатая
— Итак, товарищи, заседание партийного комитета считаю открытым.
Сигов привычным жестом открыл футляр, вынул очки и, надев их, взглянул на лист, лежавший перед ним на столе. Обычно это была повестка дня заседания. На этот раз лежал просто лист чистой бумаги. Сигов, конечно, знал, что повестка дня на нем не значится, но взглянул, по давней привычке. Можно было, однако, подумать, что вид чистого листа бумаги его удивил. Он отодвинул лист в сторону, снова взглянул на него, словно все еще надеясь прочитать там что-то. Потом, оглядев присутствующих, сказал:
— На повестке дня у нас сегодня один вопрос: о чрезвычайном происшествии в молодежном общежитии. Я собирался созвать комитет вчера, но решил, несмотря на срочность, отложить заседание на один день, чтобы разобраться в некоторых деталях. Итак, если возражений нет, — начнем. Докладывай, товарищ Гнатюк.
Гнатюк встал и удивленно сказал:
— О чем докладывать? Вы же меня не предупредили, Иван Петрович, что нужно докладывать на парткоме, я и не готовился.
Сигов насупился.
— А ты думаешь, что о таких вещах не следует сообщать парткому?
— Зачем же мне докладывать, вы же сами все видели, Иван Петрович.
— Что-то вы сегодня в загадки играете, — отозвался Коломиец.
— Одну минутку потерпите, товарищ Коломиец, — остановил его Сигов. — Это не праздный разговор. Если случается чрезвычайное происшествие, имеющее политическое значение, коммунист обязан доложить о нем парткому. Этого я и требую от товарища Гнатюка. Рассказывай, товарищ Гнатюк, как было дело.
Гнатюк нехотя начал рассказ:
— Тут и рассказывать особенно нечего… Случилось это позавчера. У нас в молодежном общежитии произошла кража… Нет, не с того я начал… Живет вместе со мною в общежитии Михо Сокирка, машинист пильгерстана, он безмуфтовые трубы изобрел. Он цыган, хороший стахановец… Так вот, пришел к нему из табора приятель, Ромка… Фамилии не помню.
— Дударов, — подсказал Сигов.
— Точно, Дударов. Только его все Ромкой зовут. Ну, в общем украл он у нашего хлопца, Федора Рыжова, куртку и вышитую рубаху. Поднялся шум. Ребята побежали на базар, там им один цыган сказал, что вещи украл Михо… Мы обыскали Михо… и ничего не нашли.
Коломиец не удержался и, строго взглянув на Гнатюка, сказал:
— Позор какой! Вы же дискредитируете стахановца. Каково ему сейчас?
Гнатюк виновато потупил глаза.
— Я понимаю, что нехорошо. Но в общем так получилось, что иначе нельзя было…
— Почему же иначе нельзя было? — перебил его Коломиец. — Ты уже подробно обо всем рассказывай, чтоб мы могли как следует разобраться.
Гнатюк сказал, что хотел спасти честь Михо.
— Я был уверен, что Михо не виноват, думаю: пусть откроют его сундучок и убедятся, — сказал он.
— А дальше что же было? — нетерпеливо спросил Коломиец.
Гнатюк зачем-то отодвинул стул, стоявший сзади, посмотрел на Сигова, словно ожидая от него помощи, но Иван Петрович наклонился над столом, как будто не слушая, что говорит Гнатюк.
Гнатюк встретился взглядом с Коломийцем и заметил, что обычно веселые глаза Федора Кузьмича стали суровыми и чужими.
— Дальше плохо получилось, — продолжал Гнатюк. — Пришел пьяный Ромка Дударов, ребята узнали, что это он украл куртку и рубашку…
Гнатюк остановился, исподлобья глядя на Сигова и ожидая, видимо, что он скажет. Сигов молчал.
— И все? — услышал Гнатюк вопрос Коваля.
— Нет, не все, — смущенно ответил Гнатюк.
— Ну, говори же, что ты тянешь, ты же на парткоме, не на экзамене. Говори все.
Только сейчас Гнатюк начал понимать по-настоящему значение того, что произошло. Казалось бы, ничего особенного не случилось: поймали вора, побили его, не велика важность! Но раз так трудно об этом рассказывать на парткоме, значит очень плохое дело сделали…
— Ромка отказывался, хотел удрать… Ну, ребята рассердились, побили его.
Коваль вскочил, резко отодвинул стул.
— А ты где был?
— Я? — переспросил Гнатюк, как будто этот вопрос могли задать не ему, а кому-то другому. — Я там же был, в общежитии.
— И тоже бил?
Гнатюк полез в карман, вытащил портсигар, раскрыл его, хотел было уже взять папиросу, потом взглянул на Сигова, закрыл портсигар и глухо молвил:
— Тоже…
— Хорош, нечего сказать!.. — отозвался Коломиец. — Никогда не ожидал от тебя такого… И чем же кончилось все это?
Гнатюк оживился, почувствовав вдруг, что об остальном рассказывать уже легче. «Значит, дальше все пошло правильно», — подумал он и рассказал все, что произошло после прихода Сигова.
— А Сокирка где? — поинтересовался Коломиец.
— В пивной нашли его. Напился, — смущенно ответил Гнатюк.
Он взглянул на Сигова: нужно еще что-нибудь говорить или нет? Сигов поднял голову от бумаг, снял очки и, глядя усталыми глазами на Гнатюка, спросил:
— Ты больше ничего не хочешь сказать?
— Нет… Ничего, — нерешительно ответил Гнатюк.
— Тогда садись.
Сигов постучал несколько раз карандашом по столу, как будто призывал кого-то к порядку, и задумчиво сказал:
— Так, так.
Потом обратился к членам парткома:
— Вот, товарищи, в чем дело. Прошу высказаться по поводу происшедшего.
Первым взял слово Коваль.
— Ты вел себя не так, как должен поступать кандидат партии, — сказал он. — Вместо того, чтобы прекратить драку, сам участвовал в ней… Стыд и позор!
Коваль говорил еще о том, что в общежитии слаба воспитательная работа среди молодежи.
Затем выступил Коломиец.
Выше среднего роста, несколько худощавый, подвижной, быстрый, он казался переполненным энергией, стремящейся вырваться наружу. И она действительно часто прорывалась. Как ни старался Федор Кузьмич утихомириться, придать себе солидность, — беспокойный бесенок сидевший в его душе, нет-нет да и прорвется. В школе, а потом в институте у Коломийца было немало неприятностей на этой почве. Он был зачинщиком всех шуток и «розыгрышей», устраиваемых студентами. Став после окончания института начальником смены, потом начально ком цеха, а затем директором завода, он приутих.
