Хозяйка строго посмотрела на Ромку.
— Я хочу, как самостоятельный гражданин, свой авторитет иметь. И имею! Дело свое делаю на совесть. И в общественной работе участвую.
У Ромки прямо голова пошла кругом от всего этого разговора, но тут хозяйка поставила на стол графинчик.
— Я вам налью стопочку водки. Сама настаивала. На кореньях. А чтобы закрасить, бросила несколько ягод малинового варенья. Не знаю, для кого и готовлю. Разве что зайдет кто-нибудь, как вы… Иван Петрович чистую водку не любит.
Она махнула с досадой рукой.
— Можно сказать, и не пьет он ее вовсе. Все от работы этой. Одно время… — она заговорила шепотом, точно кто-то мог подслушать ее разговор с Ромкой. — Сколько ж это было лет назад? Стой, сейчас вспомню. Он еще только из армии демобилизовался. В двадцать третьем или двадцать четвертом. Попалась нехорошая компания. Пригласят в гости, все как будто хорошо, выпили, закусили. Ну и хватит. Так нет же. Как разойдутся, друг друга уговаривают, не отстанут, пока не выпьешь еще. Ну, а как перехватил человек, так меры уже не знает. Напьются, шумят. Что за удовольствие? На другой день ходит с головной болью. Ване не особенно нравилось это дело, но как-то отойти не мог. Раз, говорит, они нас пригласили, значит теперь наш черед приглашать к себе. Вроде правильно. И лицом в грязь ударить тоже не хочется. У них и закуски и выпивки полный стол уставлен. Ну, мы, значит, тоже гостеприимство показываем: угощаем, уговариваем. И пошло, и пошло. Они к нам, мы к ним… Да — слава богу — прижали моего Ваню в партийной ячейке, — заговорила она совсем тихо. — Тогда же еще ячейкой называлась, — сказала она с улыбкой, как будто обрадовалась тому, что вспомнила. — Так вот, взяли тогда Ваню в работу. Переживал он очень сильно. Но компанию эту бросил… А сейчас… Сейчас и говорить нечего. Разве в выходной день, когда знает, что никуда не идти, стопку выпьет, или с мороза сильного… А то, говорит, неудобно, по мне ж, говорит, равняются, и я должен за собой следить. Я уж ему говорю: «Не нравится мне эта работа. Туда не пойди, то не делай, того не скажи. Как монах. Человеку и жить надоест вот так, все время следить за собой». А он, знаешь, что говорит мне? «Мне, — говорит, — никакого труда не составляет так жить. Я не представляюсь, а сам собой и есть».
Хозяйка взяла графинчик.
— Я вам еще одну налью. Вам же на работу не идти.
Ромка не прочь был выпить вторую стопку, но замечание хозяйки, что ему на работу не идти, и обидело его, и кольнуло.
— И у меня дело есть, — сказал он обидчиво.
Хозяйка взглянула на него и понимающе закивала головой.
— Ну конечно, я понимаю. У мужчин свое дело.
Ромке это пришлось по душе. «А то, подумаешь, считает, что я без дела по свету слоняюсь. Может, у меня дела поважнее, чем у нее», — с обидой думал он, хотя никаких дел, кроме того, что отец наказал купить новые шлеи, вспомнить не мог.
Хозяйка между тем продолжала:
— Да, скажу вам, взять хотя бы Ивана Петровича. Не нравится мне его работа, не нравится, и все. А почему, спросите? Ну что за жизнь? Вся жизнь на заседаниях и проходит. Я говорю ему: «Неужели так и полагается быть, что целый день и вечер человек должен ходить по собраниям и заседаниям? А как нет заседаний, так он все равно о работе должен думать?» А он посмотрит на меня так, как будто с Лидкой — ну, с племянницей нашей — разговаривает, которая в жизни совсем еще не разбирается, и говорит: «А как же иначе, Валентина Львовна? Не пойти мне на партийное собрание в прокатный цех нельзя, это же наш основной цех, как же мне не послушать, что говорят там коммунисты?» Вроде, думаю, правильно рассуждает. «Теперь, — говорит, — собрание в механическом, новое дело начинают. Не пойдешь — не будешь толком знать, в чем дело, да и коммунисты скажут: ходит парторг наш только по основным цехам, а разве наш коллектив не решает судьбу плана или мы, коммунисты, хуже, что работаем в подсобном цехе? Значит, и туда пойти надо. Правильно говорю?» Правильно, неправильно отвечаю, только не может так человек жить, чтобы о себе и семье не подумать. Должны быть у тебя такие заместители, чтобы вместо себя послать мог. А он говорит: «Заместитель заместителем, но самому ходить тоже надо. У заместителя тоже ни дня, ни ночи нет». Вы, говорю, побольше людей привлекайте, тогда вам легче будет. А он смеется: «Смотри, какую критику против секретаря парткома раздула». А я так считаю, что секретари парткома тоже ошибаться могут. Как вы думаете?
Ромка не был согласен с этим утверждением. Хотя хозяйка говорила вроде правильно, он не мог себе представить, что секретарь действует не так, как надо. Раз так делает, значит так и надо. Но, не желая обидеть хозяйку, согласно закивал головой. «Видать, женщина свойская, — решил Ромка. — Ясно, хорошая. Не стал бы секретарь брать себе плохую жену».
Улучив минуту, когда хозяйка умолкла, Ромка начал прощаться. Тогда Валентина Львовна спохватилась.
— Ох ты, боже мой, чуть не позабыла. Иван Петрович вам записку оставил. Куда же я ее девала?
Она бросилась на кухню искать записку. Ромка смутился. «Вот номер! Как же я ее прочту, эту записку? — подумал он. Впервые за всю свою недолгую жизнь Ромка пожалел, что не учился грамоте. — Такое подумает про меня и секретарю еще скажет…»
— Вот она, нашла, — прервала хозяйка его нерадостные мысли. — Вот, нате. Иван Петрович сказал, что, если вздумаете поступать на завод, — зайдете к нему или снесете эту записку к начальнику отдела кадров.
Ромка бережно положил записку в фуражку, осторожно надвинул фуражку на голову и распрощался.
Глава шестнадцатая
Шурочка быстро сдружилась с Верой Павловной, ежедневно бывала у нее. В хорошую погоду они вместе ездили на пляж и там проводили все время, пока Шурочке не пора было идти на работу. По выходным дням, если Коваль был занят, Шурочка ходила с Гусевыми в кино, театр.
Второго мая, в воскресенье, Шурочка была именинницей. Решили не устраивать семейного торжества, так как Коваль должен был находиться целый день в цехе, шел ремонт. Но в воскресенье рано утром принесли телеграмму с сердечным поздравлением от Гусевых. Часов в двенадцать Шурочка позвонила в цех и взволнованно прокричала в трубку:
— Ты знаешь, Миша, Гусевы прислали мне подарок.
— Хорошо, Шурочка… спасибо, — растерянно промямлил Коваль.
— Ты даже не спросишь, какой подарок, — обиделась Шурочка.
— Прости, пожалуйста, тут столько дела сейчас, что я закрутился.
— Они прислали мне отрез крепдешина… Чудный! Набивной крепдешин. Такие красивые цветы… А Мстислав Михайлович прислал сумочку. Из деревянных красных бусинок… Прелесть! Такой, наверное, ни у кого нет.
Ковалю стало неловко за свой подарок. Накануне в цехе было собрание, и Коваль до половины шестого задержался в заводе. После окончания собрания надо было еще зайти к диспетчеру. Он выбежал из завода, когда промтоварные магазины были уже закрыты. В одном из ларьков, всегда отталкивавших его от себя унылым однообразием дешевых товаров, Коваль купил коробку пудры и флакон духов, самых дорогих, какие нашлись в этом киоске. Они стоили всего девять рублей…
— Почему же ты молчишь? — услышал он голос Шурочки в телефонной трубке.
— Я не молчу… Я очень рад.
— Рад, рад… Надо поблагодарить людей.
— Конечно, надо… Пошли телеграмму.
— Какую телеграмму? Почему телеграмму? Надо пригласить их к себе.
— Но я же не могу сегодня, Шуронька, родненькая… Я не могу отсюда уйти… Мне придется сидеть всю ночь…
— Всегда дела. Даже в мой день рождения, — протянула разочарованно Шурочка.
В телефоне звякнуло. Коваль повертел трубку в руке, словно ожидая, что она подскажет ему выход из положения, потом бережно положил трубку на рычаг телефона, горестно вздохнул и побежал в цех.
Шурочка провела день своего рождения у Гусевой. Поговорив с мужем, она просидела полчаса у трельяжа, разглядывая в трех зеркалах свое лицо, потом решительно встала и позвонила Вере Павловне. Шурочка поблагодарила ее за внимание и шутя принялась ругать мужа за то, что он даже в день рождения жены не может посидеть дома.
— Напрасно вы его браните, — заступилась Вера Павловна. — Михаил Ефимович — настоящий мужчина. А настоящие мужчины, как это ни странно, часто забывают о женщинах. То они в рыцарские походы отправляются, оставляя на долгие годы в одиночестве своих возлюбленных, то заседают… — Она звонко рассмеялась. — Что же делать, если у нас мужья настоящие мужчины… Знаете что, Шурочка? Приходите ко мне… Поболтаем, выпьем чаю, поскучаем… Мстислава Михайловича тоже нет. Идите скорее…
День ото дня Коваль чувствовал, как все больше растет влияние Веры Павловны на Шурочку. Вначале это его радовало. У Веры Павловны был хороший вкус, и Шурочка под ее влиянием перестала покупать дурацкие копилки в виде белых глиняных свиней в красных пятнах и мало похожих на себя зайчиков, которыми уставила всю квартиру. Шурочка купила красивый чайный сервиз. Она начала хорошо одеваться.
