Во второй пролетке сидел художник Кистенев – маленький добродушный толстяк, и знакомый Нелли – Борис Евгеньевич Густомесов, молодой известный поэт, автор многочисленных патриотических песен. Он был красив, изящен и очень вежлив. При знакомстве с Бушуевым он снял с головы мягкую фетровую шляпу и крепко пожал ему руку. Кистенев хлопотал около чемоданов, без конца что-то рассказывал и сокрушался, что продавил в дороге этюдник. Вся его толстенькая фигурка дышала здоровьем и жизнерадостностью. Варя уже успела шепнуть Бушуеву, что Борис Густомесов именно тот Борис Густомесов, чью песню «Два пилота» распевает вся страна. Бушуев первый раз в жизни видел живого известного поэта и не спускал с него глаз. Он даже вначале стеснялся с ним говорить. Когда Варя сообщила, что Денис тоже пишет стихи, Густомесов приятно улыбнулся.
– Ах, вот как! Очень интересно. При случае с удовольствием послушаю… Не пора ли нам, друзья, на пароход? – кстати, где носильщик?
– Зачем же нам носильщик? – удивился Бушуев. – Трое мужчин… донесем сами.
– Вы думаете? – с сомнением спросил Густомесов и приподнял с земли чемодан, но тут же поставил его на место. – Нет, знаете, тяжеловато…
Бушуев снял с брюк широкий ремень, связал два самых больших чемодана вместе, легко взвалил их на плечо – один на грудь, другой на спину – и, взяв в обе руки еще по чемодану, простодушно предложил:
– А остальное… корзиночки там и портфели берите вы…
Варя закусила губу, сдерживая смех. Нелли захлопала в ладоши, Густомесов нахмурился, а Кистенев только свистнул. Семеня короткими ножками, он шел рядом с Денисом и откровенно признавался:
– Сроду такой силы не видывал! Да вы, Денис Ананьич, знаете ли, сколько здесь весу?
– Пудов девять, не больше… А может быть, и меньше.
– Да-с, вот это мужчина! – прищелкнула язычком Нелли. – Вот это сила!
Денис засмущался.
– Да что вы, право… Вот дед мой…
– Что? Какой дед? – быстро спросил Густомесов.
– Мой дед. Северьян Михалыч. Он в молодости из трюма вверх по трапу восемнадцать пудов выносил… Да и теперь, пожалуй, пудов двенадцать снесет, а ему 85 лет.
Варя уже заметила, что Густомесову не понравился Денис, и она уже знала, чем он ему не понравился – своей непосредственностью и простодушием. Она хорошо знала этот тип холодного интеллигента, раздражающегося только при одном виде здорового простого человека, и знала, что такие люди не умеют и не любят прощать другим того, чего они сами не имеют.
Билеты взяли I класса. Проходя по палубе III класса, Бушуев заметил, что «народный поэт», как величала критика Густомесова, брезгливо щурился на лежащих вповалку колхозников и осторожно обходил их мешочки и кулечки, боясь запачкать великолепные коричневые ботинки. И Денис слышал, как кто-то за их спиной громко сказал:
– Говорят, буржуев теперь нет… Вона еще какие расхаживают… с бантиками да со шляпочками.
Принюхиваясь к ароматным духам, несшимся во все стороны от Нелли, старуха, угрюмо жевавшая воблу, вдруг восхищенно сказала:
– Ишь ты! Каким сладким от нее разит…
– Известно… Не воблу, чать, жрет… – философски заметил черноволосый пожилой колхозник с тальниковым прутиком в руках, развалившийся во всю длину на палубе возле старухи. – Другой сорт питания…
Бушуев чувствовал, что краснеет, и не знал, за кого краснеет: за новых знакомых или за своих земляков.
XIII
Погода стояла переменчивая: то по целым дням светило солнце, то лили дожди. Вода в Волге поднялась, помутнела и кое-где позатопила низинки.
– А что, Ульяновна, ведь самое время с бреднем пройтись! – сообщил Ананий Северьяныч жене. – Теперь вся рыба под берегом.
– И то дело, – согласилась Ульяновна, – сходи-ка, Северьяныч, полови, а я ушицы наварю…
Сказано-сделано. Ананий Северьяныч подлатал старенький бредень, надел лыковые бахилки, полушубок и пошел к Грише Банному. Уже вечерело.
Гриша Банный сидел на корточках возле кутка и сооружал из проволочных прутиков какую-то клетку. Заслышав шаги, он удивленно приподнял брови, вобрал голову в плечи и застыл так, не разгибаясь и не поворачиваясь. Ананий Северьяныч снял с плеча бредень, прислонил его к стене кутка и громко высморкался, прижав корявый палец к ноздре.
– Здравствуй, Гришенька… – мягко и вкрадчиво поздоровался он. – Бог в помочь!
Гриша вскочил, шарахнулся быстро в сторону, но, узнав Бушуева, остановился и потупил глаза.
– Здравствуйте, Ананий Северьяныч.
Старик присел на корточки, еще раз высморкался и с любопытством посмотрел на проволочную клетку. Потом взял ее в руки, повертел, пощупал, поскоблил желтым ногтем ржавчину на железе и недоуменно взглянул на Гришу.
– Чегой-то ты, Гриша, мастеришь? Птиц что ль ловить будешь?
– Нет… мышей-с… – ответил со вздохом Гриша, опускаясь наземь.
– Чего?
– Мышей-с. Это мышеловка будет, Ананий Северьяныч. Вот тут дверка, тут крючочек для приманки. Сто́ит только дотронуться до крючочка – дверца хлоп-с! и мышка взаперти…
– Да почто тебе мыши?
– В том-то и дело, что совсем не нужны-с, Ананий Северьяныч, совсем не нужны-с… Именно потому и делаю мышеловку, чтоб вконец истребить это паразитическое племя. А то, знаете, прямо заели, заели окончательно! – сокрушенно покачал головой Гриша. – Прошлой ночью совсем не мог спать: ходят по мне, как по полу, одна – пятку щекочет, другая – под подушкой сухарь грызет. Позор-с. Картуз же мой на столе лежал, так такое натворили в нем, доложу я вам, что стыдно сказать…
– А ты б, стало быть с конца на конец, кота завел, – посоветовал Ананий Северьяныч.
– Да ведь где ж его взять?.. – уныло ответил Гриша. – Но по секрету сообщу вам, что мыши эти вовсе и не мои, а Колосовых, банные, это из бани они ко мне лазают. Таисия Никифоровна их развели-с, и ходят они теперь целыми ротами, что не только неприлично, но и до крайностей беспокойно.
Ананий Северьяныч сочувственно кивнул бороденкой и почесал легонько спину под распахнутым полушубком.
– Пустое все это, Гриша. Я про клетку-то, про клетку-то говорю… – объяснил он. – Коли ротами начали ходить, так клеткой их не истребишь. Тут мор нужен. Я вот тебе такой травки от бабки Матрены принесу, и положишь ты тую травку под кровать… Она, травка-то, дурманом мозги ихние, мышиные, стало быть с конца на конец, перевернет, ума, стало быть, лишит…
Гриша подумал и снова принялся переплетать прутики на клетке.
– Нет-с, Ананий Северьяныч, не надо мне этой травки, – решил он. – Спасибо, но не надо…
– Что так?
– Благодарю-с от души, но не надо… Я и так не знаю, что с нормальными мышами делать, а если они еще с ума сойдут да на людей кидаться станут! Нет, не надо… Я думаю, это очень страшно – ненормальная мышь. Нет, благодарю-с…
– Эк ведь ты какой! Да они враз подохнут. Встанешь поутру, а они – как семячки по всему полу. Дело испробованное. Ты уж меня слушай. А ловить – чего их ловить? Ты лучше, знаешь что… – Ананий Северьяныч подвинулся поближе к Грише и вкрадчиво добавил: – Лучше того… это самое… поедем-ка, стало быть с конца на конец, со мной рыбку ловить… А?
– Да надо вот клетку доделать… – нерешительно поежился Гриша.
– Бог с ней, с клеткой-то! Поедем рыбку ловить. Ушицы наваришь. Оденься потеплее. Так на всю ночку и закатимся. Я вот и бредень захватил. Уж ты пособи, дружок. Некого мне просить больше. Робят дома нет. Настька – по хозяйству, да опять же не гоже с бабенкой в воду лезть… Пособи, дружок.
Гриша покосился на бредень и опять нерешительно сказал:
– Холодно будет, я полагаю… А у меня и подходящей одежды нет…
– Это я тебе сиим моментом устрою! – пообещал Ананий Северьяныч. – Ну, по рукам?
– Пожалуй.
Ананий Северьяныч помчался в гору и вскоре вернулся, держа в руках драную ватную телогрейку, в которой завернуты были парусиновые штаны, рубаха и лапти для Гриши.
Через пять минут Ананий Северьяныч и Гриша уже плыли на утлом ботнике вниз по течению. По пути Ананий Северьяныч засветил два бакена и на каменной гряде – веху. Сумерки быстро сгущались, и скоро стало совсем темно. Загорелись звезды, над луговым берегом повис алюминиевый полумесяц, и вода, сливаясь с весел, сверкала голубыми искорками. В слободе скрипел колодезный журавель, было свежо, тихо, все казалось призрачным, окутанным тишиной и серебристым сиянием. В воздухе густо плыл запах цветущих черемух, сладкий и пьянящий. Где-то на берегу щелкнул соловей, щелкнул и замолк, и вдруг залился длинной цветистой трелью и снова смолк. Тогда взметнулся другой, потом третий, и полились соловьиные песни по-над Волгой, словно ручьи вешние.
– Гм… – неопределенно крякнул Ананий Северьяныч. – А ведь оно, это самое, приятственно. Как, Гриша, а?
– Красота природы-с… – отозвался Гриша, прислушиваясь к соловьям, и вдруг вздрогнул от какого-то странного чувства. Ему показалось, что все это он уже видел когда-то, все это уже пережил и, может быть, опять переживет, в третий, в четвертый, сотый раз… Да, да, ночь, Волга, запах цветов, луна, и двое в лодке, он и… кто же еще? Кто же сидит с веслами в руках, там, где сидит Ананий Северьяныч? Чье же это лицо? Лица не видно, лишь прячутся синие лунные тени в белой исподней рубашке и горят, как угли, черные глаза. Где, когда, в какую ночь он все это видел? Кто этот страшный человек, что сидит напротив него, расставив босые ноги в синих галифе… Вот он бросает весла, встает и тянет к горлу Гриши скрюченные, короткие, пухлые пальцы…
