– Понравилось?
– Очень! – искренне признался Денис.
Варя хотела было напомнить, что теперь очередь за Бушуевым, но Густомесов вдруг спросил:
– Вы, Денис Ананьич, комсомолец?
– Нет.
– Почему? Не верите в коммунизм?
Бушуева удивил такой странный переход от лирики к политике, и он немного растерялся.
– Нет, зачем же… Коммунизм возможен, если вообще возможно счастье на земле, – тихо ответил он. – И в коммунизм я верю. Из комсомола же я давно исключен и как-то не собрался поступить… теперь уже поздно. Да и не в этом дело…
– Ну вот, нашли тоже тему для разговора! – воскликнула с неудовольствием Варя.
– Долой! – поддержала ее Нелли. – Сменить пластинку!
Костер горел жарким пламенем, потрескивая и подкидывая искры. Над водой стелился туман. Через Волгу, с той стороны, ехала на лодке подвыпившая компания карнахинской молодежи. Бушуев даже узнал кое-кого по голосам. Под всхлипывающую гармошку пели неприличные частушки. И опять Денису стало неловко за своих земляков. Он беспокойно заерзал на камне, хотел что-то сказать, нарушить наступившее молчание, но певцы вдруг оборвали частушки и хором, нестройно запели «Два пилота» на слова Густомесова.
– Внимание! – весело закричала Нелли. – Песня «Два пилота»! Музыка Моисея Галина, слова Бориса Густомесова. Исполняет нетрезвый колхозный хор!..
Все рассмеялись и стали слушать певцов. В песне, с полурусской– полуцыганской мелодией, бесхитростно рассказывалось о том, как два друга-пилота летят на истребителях вдоль советской границы, зорко всматриваются вперед, вспоминают родной город и голубоглазых милых, и как они клянутся, под шум моторов, что в случае грозной опасности для родины они, не задумываясь, отдадут свои жизни за любимого вождя. Бушуев хорошо знал эту песню, певал ее и сам, машинально повторяя простые слова. Теперь же, после иных стихов ее автора, она произвела на него странное впечатление, точно поблекла, выцвела как-то и стала совсем другой. И другим, туманным светом озарились и изящные стихи Бориса Евгеньевича. Эта неясность ощущений так разволновала Бушуева, что, скручивая цигарку, он несколько раз просыпал на колени махорку и никак не мог оторвать нужный кусок газеты для закурки.
Песня смолкла. Было уже поздно. Нелли посмотрела на часы, привстала и набросила на плечи жакет.
– А не пора ли по домам, товарищи?
– Как?! – возмутилась Варя. – А Денис? Нет… пожалуйста… Мы еще его должны послушать…
– Да, да! – подтвердил Кистенев. – Читайте, Денис Ананьич.
– Обязательно послушаем… – согласился Густомесов и даже повернулся на другой бок, лицом к Бушуеву. – Хотите папиросу?
– Нет, спасибо… Я махорку курю… привык как-то…
– Только читайте, Денис Ананьич, что-нибудь для души… – попросила Нелли.
– Я плохо понимаю, что для души, а что для… чего другого… – тихо сказал Бушуев. – У меня все одинаково. Да сто́ит ли читать? Поздно уже, да и после Бориса Евгеньевича интересно ли все это будет?.. Нет уж… в другой раз…
Он никогда не испытывал такого волнения, какое вдруг охватило его. И он никак не мог понять – откуда оно шло и в какое мгновение родилось. Варино предложение прозвучало в его ушах, как смертный приговор.
– Денис! Этого я, простите, не ожидала от вас… – строго сказала Варя, беспокойно вглядываясь в Бушуева и подмечая, что с ним творится что-то неладное. – Вы никогда раньше не заставляли себя просить, читали охотно и хорошо (она сделала ударение на последнем слове). И сегодня вы должны читать хорошо! И к чему это смущение? Все мы люди свои… читайте «Смерть бурлака». Или начните лучше с мелких стихотворений…
– С мелких? – точно эхо, переспросил Бушуев.
Голова его ходила, как в тумане, сердце гулко стучало, и крупные пальцы рук чуть вздрагивали. Он поднял голову, увидел направленные на него холодные и слегка прищуренные глаза Густомесова, скучающие глаза Нелли, подернутые безразличием глаза Кистенева и полный мучительной тревоги взгляд Вари, – увидел и совсем растерялся. «Ах, зачем она сказала, что я должен хорошо читать»… – с тоской подумал он и стал вспоминать стихи. Но строчки вдруг запрыгали в его голове, как мячики, и он никак не мог собрать их во что-то стройное и целое. Он молча сидел, а глаза, чужие неумолимые глаза продолжали следить за каждым его движением.
– Денис… – тихо позвала Варя.
Бушуев взглянул на нее, набрал полные легкие воздуха, ухватил в памяти какое-то старое отроческое стихотворение и выдохнул этот спиравший его грудь воздух со свистом и хрипом, но слов никто не услышал. Тогда он опять вздохнул, и на этот раз, вместе со свистом, выдавил первую строчку, глухо и невнятно. Потом сделал паузу и, словно из решета, быстро высыпал всю строфу. Высыпал и забыл, что дальше. Ему страшно захотелось вскочить, закрыть пылающее лицо руками и убежать в лес. Но отступать было поздно. Строчки вихрем крутились в его голове, сшибались, разлетались, а холодные прищуренные глаза все смотрели и смотрели на него… Убедившись, что вторую строфу ему уже, наверное, не вспомнить, он зацепил вторую строфу, написанную другим размером, из длинного и не очень удачного стихотворения «Снова плачут в куге сиротливые чибисы», и сбивчиво прочитал ее. Возвращаться к первому стихотворению теперь было совсем немыслимо, и он продолжал читать «чибисов» с одним только желанием – скорее дочитать до конца. Если раньше он заботился только о том, чтобы полнее вскрыть смысл произведения, то теперь он, читая, все внимание тратил на то, чтобы не сбиться с текста, и сбивался на каждой строке.
Дойдя до середины стихотворения, он зачем-то встал, ступил несколько шагов вперед, потом попятился назад, забыл, что позади него камень, запнулся, чуть не упал и, взмахнув руками, грузно сел на песок. И замолчал. Раздались аплодисменты и дружный смех. Не смеялась одна только Варя. Она с нескрываемым ужасом смотрела на своего протеже, и в глазах ее сверкали слезы. Бушуев растерянно провел рукой по лицу и грустно улыбнулся (этой улыбки он долго не мог простить себе). Все было кончено.
– Ничего… всяко бывает… – ободряюще сказал Кистенев, подымаясь и отряхивая песок с брюк. – Вы, Денис Ананьич, как говорится у актеров, просто не собраны сегодня… Послушаем вас в другой раз.
– Да, да, в другой раз… – подтвердил Густомесов, надевая пиджак. – Согласитесь, что по сегодняшнему вашему выступлению мне трудно судить о вашем даровании. Я чувствую, что многое ускользнуло от моего внимания, благодаря вашей… несобранности. Надо будет послушать в иной, более подходящей обстановке. Или, еще лучше – передайте мне ваши стихи, и я их сам прочитаю. Впрочем, Варвара Николаевна заверяла меня, что вы очень хорошо читаете…
– Он просто подвел меня… – кусая губы, с дрожью в голосе проговорила Варя. – Я его не узнала… Что с вами, Денис?
– Не знаю… – тихо ответил Бушуев, потупляя голову.
– А в общем, товарищи, все было очень хорошо и весело. И прогулка вышла чудесная! – закричала Нелли, беря под руку Густомесова. – Теперь по домам.
Позади всех, с тяжелым, как гиря, сердцем плелся Бушуев в Отважное. Он все еще никак не мог прийти в себя от постигшей его неудачи и никак не мог понять своего странного поведения. Варя шла впереди и ни с кем не разговаривала. Подходя к селу, Бушуев вдруг вспомнил, что забыл у камня кисет с махоркой, и, смущенно попрощавшись со спутниками, побрел назад.
Ночь была тихая, теплая. Покрякивали дикие утки в застругах песчаных кос, и сонно вздыхала Волга, то накатываясь на приплеск, то бесшумно сползая… Тоненькими свечками дрожали в черной воде огоньки бакенов.
Бушуев прилег у потухающего костра и задумался. И липкие, невеселые мысли потянулись одна за другой. Сперва он перебрал в памяти прошедший вечер, все еще дивясь на самого себя, потом вспомнил детство и Белецкого, толкнувшего его на тернистый путь поэта – зачем? Потом вспомнил стихи «для души» и песню о пилотах Густомесова, и его неожиданный вопрос: «Вы комсомолец?», и свой ответ… Потом с тоской вспомнил свою последнюю, в метель, встречу с Манефой, и показалось ему, что чего-то не хватает в жизни, что под ногами его не земля, а что-то зыбкое, невсамделишное, беспокойное…
Он вытянулся, положил белокурую голову на руки и незаметно уснул. Набежавший ветерок прошумел листвой на обрыве, смахнул пепел с потухающих, но еще красных углей в костре и затих. А над одинокой человеческой фигурой, распластанной на земле, огромным черным шатром раскинулось беспредельное звездное небо…
XVI
И приснился Денису Бушуеву сон.
…Темная, бурная, осенняя ночь. Не видно ни зги. Хлещет дождь, и протяжно свистит ветер в снастях. Бушуев стои́т за штурвалом в рубке большого пассажирского парохода. Он совсем один. Нет в рубке ни штурвального, ни помощника капитана. Нет ни души и на палубе. Не видно и самой Волги, слышно только, как ревут где-то внизу волны и тяжко всхлипывает машина. Бушуеву трудно одному поворачивать штурвал. Его рубашка взмокла от пота, волосы прилипли ко лбу, по щекам ручьями течет дождевая вода. Она врывается сквозь разбитое окно рубки и поминутно обдает его голову и плечи холодным снопом брызг. Ветер треплет на крыше оторванный кусок брезента и хлопает им, гулко, часто, как в ладоши. Стиснув зубы, Бушуев руками, коленом, всем телом налегает на штурвал. Рулевая цепь натягивается, точно струна, и позвякивает стальными кольцами. Бушуев знает, что пароход подходит к Сызранскому мосту, но не видит ни моста, ни сигнальных огней. Все черно, мутно. И охватившая его тревога переходит в страх. «Где же сигналы? – шепчет он пересохшими и солеными губами. – Я не вижу сигналов!.. Я не вижу пролета!.. Я не знаю, куда я веду пароход… Только ночь. Непроглядная темная ночь… Неужели никто не придет и не поможет мне?.. Боже мой, что же это?..» И вдруг он замечает, что, держась за поручни, неторопливо поднимается на палубу кто-то широкоплечий и высокий. И Бушуев сразу догадывается, кто это. Седую длинную бороду пришельца рвет ветер, рубаха пузырем вздувается на спине. Он подходит к разбитому окну, просовывает голову в рубку и, смотря на Бушуева острыми, как иглы, глазами, тихо спрашивает:
