— Спасибо, Амалия, с удовольствием, — Маддалена встаёт, и мы возвращаемся в кухню. — Только я не доктор.
— Но я же видела книги…
— В университет я не пошла, — объясняет она. — Закончила училище и теперь работаю с детьми
— А я думала, политикой занимаетесь, — удивляется мать.
— Все мы так или иначе занимаемся политикой. Политика повсюду: она в том, какой выбор мы делаем, на что готовы или не готовы ради себя и ради других…
Мама выставляет на стол три стакана, наливает из бутылки непрозрачной жидкости, разводит водой.
— Для других, понятно, легче стараться, коли в большом городе живёшь да работа хорошая, чтоб не гадать по утрам, чем обедать-ужинать будешь, — ворчит мать, громко звеня ложкой, и прикрывает глаза, словно пытаясь вспомнить какой-то давний образ. — Я ведь тоже в большом городе родилась, там и выросла. Когда Сальво встретила, лишь немногим старше Оливы была, и вмиг голову потеряла, решилась ехать с ним в это его захолустье, — она оглядывается вокруг и продолжает: — Мы втихую сбежали, родители-то мои о свадьбе и слышать не хотели. Двадцать лет назад у парней да девчонок выбора не было: фуитина — и вся недолга. Не то, что сейчас… — мать, коротко смерив меня взглядом, ставит под каждый стакан блюдце. — Законы, что для тех времён хороши были, нынче ничего уж значат: такие дела творятся, что святым за убийц расплачиваться приходится, — сорвав пару листочков с кустика на подоконнике, она споласкивает их под краном, и по кухне разносится запах мяты. — Я-то замуж по любви вышла, без приданого, без выкупа, и сразу дети пошли: сперва Фортуната, а через четыре года и Олива с Козимино. Как тут о других хлопотать, ежели у тебя своих детей трое? На них-то едва-едва сил хватает. Вы правильно сделали, что замуж не пошли, свободной остались, — она снова звенит ложкой и смотрит, как тонут в молочной белизне листья мяты.
Маддалена подносит питьё к губам, делает глоток.
— Вообще-то у меня есть дочь, чуть постарше Оливы, — отвечает она и снова ставит стакан на блюдце. Мать переводит взгляд на её руку в поисках кольца, но Маддалена, заметив это, сжимает пальцы в кулак. — Я забеременела в восемнадцать, будущий отец сказал, что знать ничего не знает, что ребёнок не от него.
Мать убирает бутылку миндального молока обратно в шкаф и подсаживается ближе.
— А я подумала: так даже лучше, сама воспитаю. На время беременности уехала к тётке в деревню, поскольку мой отец не хотел, чтобы всё открылось. Я чувствовала, как она растёт меня внутри, и представляла какой будет её жизнь.
— И что потом? — спрашивает мать, протягивая руку к стакану.
— У меня отняли её сразу после рождения, увезли и отдали на усыновление в семью, которая давно хотела завести ребёнка, но всё не могла.
Повисшую в кухне тишину нарушает звук разбитого стекла. Мать, видя, как растекается по скатерти белая лужа, хватается за сердце,
— Вот ведь кляча косорукая! — вскрикивает она и со слезами на глазах бежит за тряпкой.
Мы с Маддаленой, тоже поднявшись из-за стола, помогаем собрать осколки.
— Простите, мне так жаль, — повторяет мать, заламывая руки, потом начинает отмахиваться: мол, садитесь, сама справлюсь. Но Маддалена, будто не слыша, снова и снова вытаскивает из тягучей жидкости битое стекло.
— В женском кругу принято помогать друг другу, — уверяет она. — У каждой свои бедки.
Мы в шесть рук шарим по скатерти, и через пару минут осколков как ни бывало.
— В общем, когда Антонино Кало рассказал мне твою историю, — продолжает Маддалена, снова усевшись за стол, — мне захотелось встретиться с тобой хотя бы ради того, чтобы сказать: не нужно бояться. История любой женщины — это история каждой из нас. После того, как у меня забрали дочь, я ещё больше года прожила с тёткой в деревне: никого не хотела видеть, думала, что виновата во всём сама, что отныне моя жизнь кончена…
— И что же, Вам удалось её вернуть? — спрашивает мать, чьё лицо по-прежнему багровеет от стыда.
— После долгих поисков мне удалось обнаружить семью, которая приняла мою девочку. Хорошие люди, дали ей образование: она сейчас изучает математику в университете. Однажды я дождалась её у входа на факультет. Дочь вышла в окружении друзей и подруг, и мне вдруг на какое-то мгновение удалось поймать её взгляд. Она тут же бросила своих спутников, направилась ко мне, и я почувствовала себя совершенно так же, как двадцать лет назад, когда моя малышка впервые пошевелилась у меня в животе. Мы спешили навстречу друг другу, но в последний момент она пронеслась мимо, бросившись в объятия своего жениха, который приехал её забрать и, как оказалось, шёл прямо за мной.
— И Вы ничего ей не сказали? — спрашиваю я, растирая похолодевшие пальцы.
— Нет, зато она без единого слова рассказала мне всё, что я хотела знать: что она красива, здорова, счастлива, что у неё есть множество друзей и крепкие руки, всегда готовые её поддержать. Именно этого я для неё хотела, и так ли важно, кто ей это дал? Чего ещё мы можем просить для наших детей, как не возможности в один прекрасный день промчаться мимо нас, даже не заметив, и идти своим путём? — вздыхает Маддалена, явно обращаясь к матери. Но та в ответ лишь качает головой и, закатив глаза, зажимает рот рукой, словно пытаясь удержать слова, которые рвутся наружу.
59.
Через несколько дней Маддалена уехала и теперь каждую неделю пишет, а я, чтобы поскорее ответить, то и дело гоняю Козимино на почту. По письму раз в семь дней: это ведь тоже в некотором роде способ отследить течение времени.
Все приходящие письма я храню в ящике стола, перевязав шёлковой розовой лентой, оставшейся от платья, которое мать сшила для тощей Шибетты. Только одно порвала и выбросила: правда, оно было не от Маддалены, а от Франко. Когда почтальон принёс его и я прочла имя отправителя на конверте, даже поначалу решила вовсе не открывать. Но потом вспомнила этот профиль, столь похожий на «красавчика Антонио», и то, как поверила, стоя с закрытыми глазами за сараем, что томление внизу живота и есть любовь, поэтому вскрыла конверт, обнаружив внутри единственный листок бумаги. Там было сказано, что это письмо Франко попросил написать за него дядю и остался весьма доволен результатом. Что он каждый божий день сожалеет о своей неспособности противостоять матери и надеется, по крайней мере, что я буду рада выйти за человека, чьего мужества ему самому так недостаёт. Что желает мне счастья и всего наилучшего. И что никогда меня не забудет.
Скомкав листок, я разорвала его в мелкие клочья. Не от злости, а только лишь от боли.
Каждый день после школы Лилиана забегает сверить ответы в домашнем задании: сперва она делает это в классе, потом повторяет вместе со мной дома. Нужно наверстать программу прошлого года и не отстать от текущей, но я надеюсь, что в июле мы с ней пойдём сдавать экзамены вместе. Мать поначалу не хотела, чтобы я появлялась в городе, но в итоге передумала и даже взялась шить мне выпускное платье.
По утрам, до зари, мы с отцом теперь снова ходим собирать лягушек-улиток и помолчать вдвоём.
— Пап, а пап? — спрашиваю я сумрачным утром, уже по дороге домой. — Как считаешь, я вообще правильным путём иду?
Он открывает дверь, снимает шляпу, ставит ведра на лавку в прихожей, но, как водится, ни слова не отвечает.
— Ты мне отец или кто? Никогда ничего не скажешь, ничего не сделаешь! Чем ты вообще занят? — и я, окончательно потеряв терпение, швыряю мокрую куртку на пол. Он неторопливо наклоняется, подбирает её, вешает на вешалку. Потом, улыбнувшись, приседает на корточки, чтобы рассортировать улиток: какие побольше, какие поменьше.
— Ну так, а что делать-то? В поля ты всегда ходить любила, да и работа тебя, в отличие от брата и сестры, с самого детства не пугала, — его руки погружаются в груду раковин, тихо постукивающих, ударяясь друг о друга. Интересно, о чём это он. Верно мать говорила: что ни слово, то невпопад. — Как-то раз — не знаю, помнишь ли: тебе было тогда, наверное, лет пять или шесть, — дождь лил без остановки два дня кряду, а мы ещё пошли незнакомой дорогой, и на обратном пути ты, поскользнувшись, упала в заброшенный артезианский колодец. Даже пикнуть не успела, я заметил только, как косички взлетели.
