— Здесь, — указал фельдфебель, руководивший погребением овец.
Несколько солдат с лопатами начали быстро выбрасывать землю из оврага. Поодаль за их работой наблюдали Кнох, комендант и Архипов. Кобура Кноха, оттягивающая ремень, была расстегнута.
Из оврага летела рыхлая земля вперемежку с сухими ветками осинника, белесыми корнями кустарника и молодой травкой, успевшей прорасти в овраге, прорезавшем берег Снежки. Архипов спокойно смотрел на летевшую землю, в правой руке он сжимал старенькую кепку. Голова его была обнажена, и слабый ветерок шевелил темные, слегка вьющиеся волосы. Вся группа напоминала скорбную процессию, будто присутствовала на похоронах…
По знаку коменданта фельдфебель метнулся в овраг к солдатам, затем выскочил оттуда и, вытянувшись в струнку, доложил:
— Ничего не обнаружено!
— Так… — Кнох медленно повернулся к Архипову и достал пистолет. — Что скажете, господин Архипов?
Ветеринар слабо развел руки в знак того, что сам не понимает, куда могли деться овцы… Прогремел выстрел. Архипов вздрогнул.
— Партизан?! — крикнул Кнох. Он намеренно промахнулся, чтобы создать легкий психологический шок у ветеринара, хотя и не рассчитывал, что тот даст какие-то показания. Да они и не очень были нужны Кноху…
— Взять! — скомандовал эсэсовец.
Солдаты мигом скрутили бледного несопротивляющегося Архипова.
По дороге в город Кнох приказал коменданту оповестить население, что задержан пособник партизан. Кнох был доволен собой, доволен ходом событий, он, как припев, повторял про себя: «А на ловца и зверь бежит!»
— Потрясите как следует этого конского врача, — сказал Кнох, когда допивал с комендантом французский мартель в его кабинете. — А потом закопайте в том же овраге. Впрочем, завтра я с ним поговорю сам.
Кноху вдруг захотелось немедленно доложить своему командованию об успехах. Он решил завтра же написать донесение, а послезавтра лично отвезти его в штаб: нечего торчать в этой дыре неделю и ждать, когда его мина замедленного действия сработает… Он сказал об этом коменданту.
Когда начало темнеть, Кнох приказал собрать всех офицеров и вручил командиру зондеркоманды Железный крест.
VIII
Гуров и Нефедов остались в землянке. Они сидели друг против друга. Их разделял дощатый стол и гильза-коптилка, чадившая в потолок. Гуров смотрел на пламя, а Иван в стол, в одну точку.
— Встряхнись, Иван, — с хрипотцой от долгого молчания сказал Гуров. — Ты будто контуженный!
Иван поднял голову.
— Арестуй меня, Гуров, — безразлично сказал он. — И тебе и отряду будет спокойнее.
— Ты это брось, — Гуров встал. — Придумай что поумнее… — Он подошел к топчану и достал из-под матраца флягу. — Давай выпьем, Ваня, встряхнемся малость.
Самогон забулькал, заплескался о стенки кружек. Гуров энергично двинул своей кружкой о кружку Ивана.
— Чтоб голова не качалась!
Иван выпил небольшими глотками, не чувствуя огненной влаги. Глаза его тут же сузились, заблестели, и он решительно, в тон Гурову, сказал:
— Тогда вот что, пошли меня на задание!
— А! Пулю захотел? — подступился Гуров. Потом отвернулся. — Может, ты и прав… Только изменится ли что?
— Слушай, Гуров… Я приведу сюда того эсэсовца! Пусть гад расскажет все как было!
— Бред, Ваня. Сам говоришь, что он в броневике приехал и десяток автоматчиков его стерегут. Да еще гарнизон в триста солдат, вооруженных до зубов. И зондеркоманда… Ведь это ж надо так прикинуть? — Гуров распалялся, а Иван сначала не понял, о ком он говорит. — Дескать, пусть думают, что комиссар продался! Точный расчет, как в аптеке! Теперь поди докажи!
Гуров шагами мерял землянку от одного темного угла до другого. Он рассуждал вслух, дав волю чувствам и мыслям, скопившимся в нем. Он ходил и говорил обо всем сразу: об Иване, о запасном лагере, о подлом эсэсовце, об отсутствии связи, он сознательно запутывал все в клубок, а затем по ниточке распускал, пытаясь найти логику во всем этом. Наконец немного успокоился, сел, закурил.
— Вот что, Ваня… Пока мы тут кое-что выяснять будем, ты вместе с группой Самсонова пойдешь в засаду, на дорогу из Снеженска в Дубравинск. Надо этим сволочам ответить за ребят!.. На рассвете и отправляйтесь — все равно они по ночам не ездят. Надо взять «языка», оружие, ну и все остальное, что может пригодиться. Засаду устроите возле хутора, за Мокрой балкой, знаешь где? Так вот… Не забудь слева и справа поставить наблюдателей. Сейчас ложись поспи, а я с членами штаба сам обо всем договорюсь.
Иван долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, выходил на воздух, курил. Карусель мыслей в его голове не прекращалась. Было и горько и радостно, горько от собственного бессилия, от презрения к себе, которое он ощутил впервые в жизни. Горечь мешалась с торжеством и радостью оттого, что Гуров доверял ему и поступал мудро, стараясь вернуть Ивану веру в себя… Только почему он сказал: «А изменится ли что?» Он хотел сказать: а вернется ли прежнее доверие — так он хотел сказать? Разве не верно? Ведь любой предатель может вести себя в бою отважно, даже геройски, чтобы скрыть свою истинную личину… Предатель! Нефедов — предатель?!
Иван не был лишен воображения, еще молодого, буйного, неокрепшего воображения. Ему, спокойному в жизни человеку, честному и уравновешенному, иной раз приходили в голову такие невероятные мысли, которым мог бы позавидовать Жюль Верн… Он, взрослый человек, посмотрев кинофильм, мог решительно представить себя на лихом боевом коне, летящим вслед за Чапаевым. Или на месте Валерия Чкалова, ныряющего под мост на своем самолете… А наяву он писал рапорты и просился в Испанию, рвался на озеро Хасан. Еще будучи школяром, он прочитал книгу об Оводе, самоотверженном парне по имени Артур. Иван много дней ходил под впечатлением прочитанного. Он никак не хотел отдавать книгу в библиотеку: ведь Овод стал его другом и братом, а друг должен быть все время рядом… Иван почему-то вспомнил сейчас об этом и, как в далеком детстве, представил себе, что Артур здесь, в этой камере-землянке. Завтра на восходе солнца его вместе с Оводом подведут к увитой плющом стене, а напротив выстроятся шесть карабинеров… Вот он видит на глазах партизан-карабинеров слезы… Время военное, думает Иван, но у каждого в сердце боль сомнения в его вине. И слезы. Полковник Феррари, чем-то очень похожий на Морина, говорит, чтобы солдаты метко стреляли: «Готовьсь! Целься! Пли!» — «Плохо стреляете, друзья!» — скажет Иван, и его ясный, отчетливый голос эхом раздастся в лесу: «Попробуем еще раз! Я понимаю, нелегко стрелять в своего, каждый целится в сторону, в тайной надежде, что смертельная пуля будет пущена рукой соседа, а не его собственной… На левом фланге, держать винтовку выше! Это карабин, а не сковорода! Ну, теперь…» Медленно растает дым… Врач потрясет его за плечо, убедится в том, что он мертв…
