Впрочем, она уже не боялась этого неизменно одетого в черное человека, а придерживалась того мнения о нем, которое сложилось у нее накануне: господин Аньель с его ясным взглядом и седой бородкой под сходящим на нет подбородком в душе оставался немного простоватым мальчуганом. В его бесконечном хождении неслышными шагами по коридорам всех этажей Элизабет теперь усматривала лишь мальчишеское желание озадачить ее. Гораздо больше девушку тревожила полная тишина в доме, где, как ей сказали, полно народу; собственно говоря, она по пальцам насчитала шесть человек, не принимая в расчет детей, число которых ей было неизвестно, да и детский смех ни разу не доносился до ее ушей. Спрашивать мадемуазель Эву было бесполезно: иностранка всегда избегала точных ответов на вопросы Элизабет. А если обратиться к господину Аньелю, тот не упустит случая и разразится напыщенной и пустопорожней речью об отменной дисциплине в Фонфруаде, об уважении к покою своего ближнего, о моральных выгодах, какие можно извлечь, проживая в этом доме для избранных, и так далее. Нет, выслушивать бесполезные велеречивые тирады Элизабет не пожелала, а решила набраться терпения и попытаться самой выяснить все, что она хотела узнать. У нее было предчувствие, что скоро она познакомится с хозяевами усадьбы.
И действительно, знакомство состоялось очень скоро. Собственно говоря, в тот же вечер, когда солнце закатывалось за ели и все окружающие предметы окрашивались в красноватые тона, точно в зареве пожара, Элизабет стала свидетельницей сцены, которая глубоко ее взволновала.
Разворачивая салфетку перед тем, как сесть за стол, она вдруг перехватила беглый взгляд, которым обменялись еще стоявшая Эва и собиравшийся разливать суп господин Аньель. Ей это показалось тем более странным, что после вчерашнего разговора иностранка не обменялась со своим недругом ни единым словом. Вот почему Элизабет увидела дурной знак в этом внезапном примирении и стала подозревать, не кроется ли какой-нибудь хитрости во взаимоотношениях между этими людьми и не была ли ярость Эвы ловким притворством. Будь Элизабет постарше и поопытней, она догадалась бы, что тот сообщнический взгляд, которым только что обменялись эти двое, свидетельствовал всего-навсего о временном перемирии, заключенном между ними по каким-то непонятным для нее причинам. Рассердившись, Элизабет отказалась от супа и с мрачным видом заявила господину Аньелю, что есть не станет.
Тот очень ласково начал ее уговаривать, но девушка стояла на своем. И тут вмешалась иностранка.
— Дорогая, — сказала она, подчеркнуто играя интонациями, — вы должны поесть, поверьте мне… Этот суп восхитителен, к тому же вы доставите удовольствие…
Она бросила взгляд на оставленную открытой дверь в прихожую и закончила:
— …кое-кому.
— Да, дитя мое, — подхватил господин Аньель, прокашливаясь, точно забывший свою роль плохой актер, — мне следовало раньше сказать вам, что вас ожидает своего рода сюрприз. Вам не о чем беспокоиться, но все же я правильно выразился — своего рода сюрприз.
Эва согласно покивала и села, но под пристальным взглядом Элизабет щеки ее порозовели. Наступило неловкое молчание, и девушка заметила, что господин Аньель с виноватым видом опустил глаза, а руки его слегка дрожат. И вдруг он отставил супницу и стал за стулом Элизабет. В тот же миг на лестнице послышался шум, и Эва тоже встала из-за стола.
С верхнего этажа спускались два человека, они останавливались на каждой ступеньке, словно оценивали риск, связанный со следующим шагом, а шаги их звучали тяжело и неторопливо. Эва и господин Аньель стояли неподвижно. Как завороженные, слушали они стук двух пар каблуков; иногда этот звук раскатывался, как барабанная дробь, иногда напоминал отдаленное рокотанье грома, очевидно, когда оба идущих ступали одновременно. На площадке второго этажа они несколько секунд постояли, затем продолжили спуск.
Элизабет всячески старалась совладать с охватившим ее беспокойством. Казалось, чего бояться, когда рядом иностранка и господин Аньель, однако в эту минуту Элизабет пожалела о том, что никто не позаботился об освещении столовой: сумерки опускаются быстро, а дверь в прихожую и теперь уже едва видна. А кроме того, этот шум шагов, сам по себе звук заурядный, носил какой-то необычный характер, возможно, из-за частых резких остановок. По мере того как шаги приближались, страх девушки возрастал, ей хотелось поднести руку к груди, но она боялась показаться смешной. Что-то в ней откликалось на сотрясавший лестницу однообразный грохот, в груди ее возникло болезненное ощущение, будто под тяжестью этих шагов вместе с сердцем колотятся все ее внутренности. Теперь в комнате она могла видеть только тюлевые занавески, белевшие крупными прямоугольниками на черной стене. От страха Элизабет тоже встала.
Прошло еще минуты две, и вот прихожую осветил пляшущий свет, а на стене беспорядочно запрыгала тень от перил; затем обозначилась огромная тень о двух головах, которая то подпрыгивала до самого потолка, то вдруг исчезала, словно повинуясь какой-то дерзкой прихоти, что никак не вязалось с неумолимой, тяжелой и размеренной поступью.
У подножья лестницы наступила короткая передышка, и послышался шумный вздох, по которому нетрудно было догадаться, что спуск был для идущих делом нелегким.
— Сейчас вы увидите господина Бернара, — шепнул господин Аньель на ухо молодой девушке. — Ему пришлось спуститься сюда, чтобы самому приветствовать вас в Фонфруаде. Будьте признательны ему за оказанное вам уважение. Ведь он немного нездоров.
Сама не зная зачем, Элизабет вцепилась обеими руками в волосатую руку господина Аньеля в тот момент, когда в дверях столовой показался господин Бернар. Завидев его, она вздрогнула и невольно попятилась, так что коснулась головой манишки господина Аньеля.
Переступив порог, господин Бернар остановился и сделал правой рукой какой-то неопределенный жест. Высокого роста, широкоплечий, хотя и немного сутуловатый, он являл собой внушительную фигуру, что в известной мере оправдывало внезапный испуг Элизабет. Прежде всего у нее возникло представление о страшной силе этого человека, но при более внимательном наблюдении это мнение изменилось, вернее, уточнилось: действительно, облик господина Бернара свидетельствовал о силе, но силе, надежно сдерживаемой. Глаза его были защищены огромными черными очками, сверкавшими гагатовым блеском на бледном лице, казавшемся сонным и как бы окаменевшим. Недвижные черты лица не выдавали никаких чувств. Угловатость движений огромного тела придавала этому человеку определенную торжественность, даже величие. Одет он был в серое, в левой руке держал сложенный листок бумаги.
Справа от него стоял мальчик с фонарем, который он держал двумя пальцами и со скучающим видом раскачивал, глядя на метавшиеся по стене тени, которые он нарочно создавал, чтобы позабавиться их пляской.
— Друзья мои… — начал господин Бернар.
Нашарил плечо своего поводыря. Вдвоем они сделали несколько шагов к столу.
— Если бы я лучше видел, — продолжал господин Бернар, — я прочел бы вам страничку, которую на днях продиктовал Марселю. Но зрение мое все слабеет и слабеет… просто ужасно.
Последнее слово он произнес глухим голосом и с таким отчаянием, что Элизабет тотчас позабыла о своих страхах, и ей даже захотелось подойти к этому человеку. А тот меж тем продолжал:
— К тому же в последнее время и память моя становится нетвердой, иначе я наизусть продекламировал бы вам эти пятнадцать-двадцать строк. Конечно, их мог бы прочесть и Марсель, но… в общем, не стоит. И вот я решил вручить эти строчки в собственные руки той особе, для которой они были написаны. Марсель, подведи меня к мадемуазель Элизабет.
Однако молодая девушка не стала дожидаться, когда они приблизятся к ней, а быстрым шагом подошла к господину Бернару и порывистым движением, в котором было больше сердечности, чем в иных речах, взяла его за руки. К ее великому удивлению, он довольно резко отдернул свои руки. Несколько мгновений они молча стояли друг против друга, и Элизабет смогла свободно разглядеть его застывшее лицо: тонкие длинные губы выдавали в нем человека, склонного к науке, тогда как орлиный нос свидетельствовал о властности характера; над впалыми, тщательно выбритыми щеками выдавались розоватые скулы, а густые волосы черной тушью обрамляли квадратный лоб, на котором пересекались три морщины неодинаковой длины. Но Элизабет не смогла долго выдержать пристальный взгляд из-под черных стекол.
— Мадемуазель, — сказал наконец господин Бернар, когда девушка опустила глаза, — позвольте мне вручить вам этот листок, приготовленный для вас. В нем содержатся, как вы сами убедитесь, мои добрые пожелания по поводу вашего прибытия в Фонфруад. Быть может, никогда вы не прочтете слов более искренних, чем те, которые я написал. Держите… Это стихи. Марсель, подними фонарь, чтобы мадемуазель Элизабет смогла прочесть мое приветствие. Я приношу извинения, мадемуазель, за этот тусклый фонарь, всегда сопровождающий меня, но более яркий свет оказался бы для меня роковым.
